вернуться и что поэтому Карин все равно надо повидать, чтобы условиться с ней о дальнейшем, успокоить ее. Тысячи мыслей роились в его голове, и Алексей Петрович, усилием воли отогнав все лишнее, принялся обдумывать, как бы увидеть Карин, чтобы встреча с ней не вызвала новых и совершенно не нужных осложнений, потому что неприятностей и так по горло.
Коменданту же не хотелось отпускать Алексея Петровича.
Глядя на упорно молчавшего майора, он понимал, что сейчас творится в его душе, и думал, что трудно будет работать без него, что Алексей Петрович с его характером может не удержаться и даже наверняка не удержится, поедет к Карин Дитмар, и даже готов был заранее простить ему эту романтическую глупость — простить потому, что полагал, что в Берлине — тоже наверняка, — давно уже решено отправить Хлынова на родину, и увидит ли он когда-либо свою Карин, даже господу богу не известно...
III
После совещания у бургомистра Пауля — решался вопрос об открытии детской музыкальной школы — Карин подошла к Алексею Петровичу и тихо сказала:
— Наверное, нам нужно поговорить...
Алексея Петровича даже оторопь взяла от такой ее проницательности: во время совещания он несколько раз ловил на себе ее тревожные и вопрошающие взгляды и думал, как бы это все устроить.
Сегодняшний дождь еще только начинался, с неба сеялась какая-то мелкая водяная пыль, мостовые отсвечивали бегущими огоньками. Пока Алексей Петрович покружил по узким улочкам Старого города, пока выбрался на шоссе и выскочил на Драконий холм, стало совсем темно.
Он затормозил почти у того самого места, где они еще каких-нибудь три недели назад спрыгивали на лужайку, только теперь ничего не было видно. И обоим казалось, что со времени пикника минула целая вечность...
Алексей Петрович заглушил мотор, вылез, — дождь, частый, мелкий и холодный, ударил в лицо, — обошел вокруг машины, открыл заднюю дверку и сел рядом с Карин. Всю дорогу они молчали, и он за эти полчаса так и не придумал, как сказать ничего не подозревающей и бесконечно дорогой женщине, что завтра утром ему предстоит ехать в Берлин и что это вот их свидание — наверняка последнее... И, разумеется, он не подозревал, что Карин тоже терзается, не зная, с чего начать разговор о поездке в Берлин и о деньгах...
Дождь теперь разошелся вовсю, косой стеной бил в крышу и стекла «мерседеса». Снизу, от города, на шоссе посветлело, потом вспыхнул сноп света — какая-то машина мощными фарами вспарывала завесу дождя. И в этом неверном дрожащем свете Алексей Петрович увидел мертвенно-бледное, тоскливое лицо Карин, и он понял, что с ней что-то случилось. Все его горести и сомнения мгновенно исчезли. Он взял ее за руки. Машина успела проскочить, вокруг снова была непроглядная темень и монотонный шелест дождя. Как можно спокойнее Алексей Петрович спросил:
— Что-нибудь случилось?
Карин отняла руки, отодвинулась в угол. Голос был чужой, срывающийся.
— Ты не должен на меня сердиться. Наверное, я поступила плохо. Но ты умный и добрый. Ты поймешь, что всё — ради Арно.
Алексей Петрович ничего не понял.
— Что ради Арно?
— Я польстилась на деньги... Я понимаю, ты будешь меня презирать. Но и скрывать от тебя... Есть такая «Группа борьбы против бесчеловечности» в Западном Берлине, они меня пригласили... — она еще что-то говорила, казнясь, оправдываясь, но Алексей Петрович ничего больше не слышал. Ему стало жарко от сознания непоправимости всего, потом он зябко передернул плечами — раз дело дошло до Западного Берлина, шуточки в сторону! Он, работник комендатуры, слишком хорошо знал, что это за «Группа борьбы», знал их грязные приемы, знал, что значит попасть в поле зрения этой «Группы»!
— Постой, Карин. Где письмо, которое тебе прислали?
— Наверное, дома... Я могла его изорвать...
— Ты расписывалась где-нибудь за эти проклятые деньги?
— Конечно, там был бланк почтового перевода... — Карин была удивлена: почему-то Алексей Петрович не придал никакого значения тому, что деньги были от погибшего мужа, его интересовали пустые формальности...
Алексей Петрович глубоко вздохнул, упрекать Карин было бессмысленно: откуда ей было знать подлую изнанку КГУ? Он сам виноват — в чем-то не остерег, не уберег Карин... Ясно, как божий день, не Карин им нужна, а он, майор Хлынов! Как можно мягче сказал:
— Карин, слушай меня внимательно! «Группа борьбы» — не благотворительная организация. Эти люди — на жалованье у американских властей. Никому и никогда они не дают денег просто так. Пойми — тебя хотели купить. Не трать ни единого пфеннига — все немедленно верни, все! И сама в Западный Берлин ездить не вздумай — никогда, ни при каких обстоятельствах! Поняла? Деньги отошли почтой, а бланк храни, он может нас выручить. Тебе нужны были деньги? Ну конечно, конечно нужны! Эта наша с тобой глупая щепетильность: я постеснялся предложить, ты постеснялась спросить... Ты же знаешь — у меня есть марки, тратить мне их некуда. Я тебе пришлю переводом две тысячи. Хватит? Надеюсь, ты понимаешь — у тебя нет права отказываться...
Карин вдруг сообразила, что значит «пришлю переводом».
— Ты уезжаешь?
— Да, завтра утром, в Берлин. Наверное, через неделю вернусь. — У него все же не хватило мужества сказать всю правду. — Или через месяц. Так надо...
Карин порывисто прильнула к нему, и он ощутил на лице трепетное дыхание. Тысячи мыслей проносились в его голове: и о том, что все это в последний раз; и что худо ей будет без него; что нельзя, чтобы в Управлении военных комендатур узнали о поездке Карин в Западный Берлин; и что если его об этом спросят, то все же придется говорить правду и что тогда может низвергнуться такая лавина, что и костей не соберешь.
Но в честности Карин он не усомнился ни на секунду, и потому все мысли в конце концов отодвинулись, ничего не осталось, кроме ласковых рук Карин, и Алексей Петрович до глубины души ощутил, что без этой женщины жизни у него не будет.
IV
Беда идет — семь бед ведет!
Зная долготерпение матери, Карин понимала, что сказанное ею вчера было выношено и выстрадано в эти месяцы, и все же мать не должна была этого говорить! И как раз теперь не должна была, когда так тяжко стало все в жизни...
Она приехала вчера, сухонькая, седая, ожесточившаяся, покружила бесцельно по комнате, потом уселась в кресле и решительно спросила:
— Что же будет
