за собой...
Голос одного из «других немцев», коммуниста Кауля, усиленный десятком микрофонов, гремел сейчас над головами сотен людей:
— Мы клянемся, что всегда будем стоять на страже интересов этого государства в борьбе против господ-монополистов, против милитаризма, против возрождения фашистской тирании! Мы присягаем на верность нашим друзьям и в первую очередь народам великого Советского Союза!
И снова аплодисменты в ответ, и восторженные крики:
— Клянемся! Клянемся!
С новой силой гремят овации, тысяча лиц оборачивается к гостевой ложе — Алексей Петрович и полковник Егорычев поднимаются, радостно улыбаясь, аплодируют в ответ, и Алексей Петрович кричит во всю силу легких:
— Да живет вечно дружба советского и немецкого народов! Хох!
— Хох! Хох! — несется в ответ, и снова Кауль наклоняется к микрофону:
— Мы клянемся положить все свои силы на строительство новой Германии — единой, свободной, демократической, где не будет места эксплуатации, где восторжествует социальная справедливость и всеобщее счастье!
— Клянемся! Клянемся!
У стола президиума, почти рядом с трибуной, на которой Кауль высоко над головой держал белый листок, появилась Карин. Улыбаясь, она смотрела на Кауля, — тот, закончив чтение клятвы, сошел с трибуны, встал рядом с Карин. Теперь аплодировали все — и зал и сцена, — все поднялись, а в глубине сцены Алексей Петрович увидел движение: там быстро подравнивались парни и девушки в синих комсомольских блузах. Тут же из ложи для оркестра грянул мощный аккорд. Зал разом стих, замер, и в наступившей тишине Карин торжественно запела вчера только рожденный гимн молодой республики:
Поднимаясь к новой жизни,
Побеждая зло и тьму,
Будем мы служить отчизне
И народу своему!
Парни и девушки — хор с шахты «Кларисса» — подхватили мощно, всепобеждающе:
Все дороги нам открыты,
Чтоб не знать нужды былой,
Чтоб до самого зенита
Солнца счастье поднялось
Над землей родной!
Алексей Петрович смотрел на решительно подавшуюся вперед Карин, на ее восторженное лицо, на призывно раскинутые руки, на сомкнутые сзади нее шеренги молодежи, на президиум и на замерший зал, чувствовал себя там, с ними, и был совершенно счастлив.
...Призванный в армию в первые же дни войны, со сборов командиров запаса, Алексей Петрович прошел страшный путь отступления сорок первого года; он знал довоенный Воронеж, пережил ожесточенные бои в этом наполовину разрушенном и сожженном городе. Он видел повешенных, замученных и растерзанных наших людей и ненавидел фашизм, как ненавидел его каждый наш воин. Но вместе с тем служба требовала от Алексея Петровича копанья в личных документах пленных и убитых немцев, он читал нежные письма на родину и с родины; он всматривался в лица немецких солдат, их близких. Он хотел понять психологию людей, которые писали сентиментальные письма невестам, а затем, заклеив конверт, со спокойным сердцем вешали русских девушек. И даже фотографировались у виселиц. Подползая по ночам с микрофоном к немецким позициям, Алексей Петрович искренне и убежденно должен был разъяснять этим ненавистным ему людям пагубность того, что они делали, и стараться, чтобы ненависть не проскальзывала в его голосе...
К концу войны, работая с людьми из комитета «Свободная Германия», — люди эти подчас прибывали в своей старой форме вермахта, только без знаков различия и, разумеется, без свастики, — Алексей Петрович не сразу научился относиться к ним, как к друзьям. То, что эти люди были антифашистами, он знал; что гибли они — нередко! — за их общее дело, он тоже знал. И все же не сразу, не в первый день пришло чувство товарищества. И когда это ощущение пришло, он не раз ловил на себе недоуменные взгляды иных офицеров штаба, которые так и не смогли постичь, как немец может быть другом...
Четыре года работы в комендатурах и постоянного общения с немцами не онемечили Алексея Петровича, просто исчезло чувство раздвоенности: он не должен был больше доказывать себе и другим, что не всякий немец — враг, что немцы тоже могут быть коммунистами и умирать за коммунистические идеалы, как и мы сами...
Именно поэтому Алексей Петрович воспринимал все происходящее в зале как свой великий праздник. И он не знал еще, что через два часа, по возвращении в комендатуру, полковник Егорычев, который сейчас выглядит таким именинником, пригласит его к себе и что им предстоит неприятный для обоих разговор...
II
Полчаса назад в просторном кабинете коменданта повисло тягостное молчание. Полковник Егорычев и майор Хлынов, не глядя друг на друга, думали тяжкую думу. А что, собственно, говорить и о чем думать?
Алексей Петрович, как только услыхал об анонимке, с минуту молчал. Потом вздохнул и сказал:
— Товарищ полковник, каяться не стану. Карин Дитмар люблю, уверен, что и она любит. Анонимка не лжет. Как полюбил эту женщину — не столь важно. Начну рассказывать — подумаете, оправдываюсь. Я же вины на себе не вижу.
Полковник Егорычев подождал, не добавит ли Алексей Петрович еще чего, и тягостно вздохнул:
— Эх, Алексей Петрович, не мне бы говорить, не тебе бы слушать! Спрашивать ни о чем не буду: человек ты серьезный и самостоятельный, я тебе верю. Карин Дитмар тоже не первый день знаю, ценю ее душу, уважаю за талант. Помочь вам ничем не могу — ты и сам, верно, понимаешь. Придется тебе ехать в Берлин, в Управление военных комендатур — будешь держать ответ. И вот тебе мой совет: без нужды на рожон не лезь. Не ерепенься. Ехать надо послезавтра, я так с полковником Варгановым договорился, он этим делом занимается. К Дитмар больше не ходи. Я ей сам все после объясню, она женщина умная, поймет. А гусей дразнить незачем. А то если в Берлин еще одну анонимку кинут — понимаешь, какая кутерьма поднимется?
Полковник Егорычев подумал еще, что анонимщик наверняка кто-то свой, жаль только, что письмо, читанное им в Земельной комендатуре, напечатано на машинке и по почерку автора не найдешь. И еще подумал, что мерзость это — анонимки слать, и что надо бы повнимательнее присмотреться к людям — может, анонимщик сам себя выдаст...
Алексей же Петрович думал, что час назад, в театре, комендант ни словом, ни жестом, ни взглядом не дал ему понять, что по возвращении в комендатуру им предстоит этот разговор; что, поступая таким образом, комендант лишний раз проявил свою человечность и порядочность; что коменданту тоже перепадет на орехи; что из Берлина он может уже не
