вещмешок. — Порцию лейтенанту. Чесноков, помоги.
Рюмин, поморщившись, сел и вытянул раненую ногу вдоль стенки. Он следил, как Белоконь режет финкой хлеб, как Чесноков ложкой кладет на ломти горочки консервов, стараясь, чтобы горочки получились более-менее одинаковыми.
— На меня не надо, — заявил Рюмин. — Я сыт. Здорово заправился. У нас на завтрак была перловка с мясом. По полкотелка. У нас в дивизионе хороший повар. Хорошо моет котел. Каша пахнет, как каша. А чай не пахнет кашей. Или баней. — Так как Белоконь и Щеголев могли сомневаться, говорит ли он правду, что сыт, или миндальничает, он повторил: — Честное слово, я сыт. Вот бы чаю, хотя… — Он поправился: — Откуда здесь чай! Но воды… Вода есть у вас?
Белоконь теперь мог управиться сам, и Ардатов сказал Чеснокову:
— Сбегай на ПМП, принеси свежей. Скажи, если могут, пусть дадут сухарей, хоть сколько-нибудь.
— Сестра обещала спирту, — как бы между прочим вставил Белоконь.
Ардатов обошел вопрос о спирте.
— Пошли сюда Надю, — только и сказал он.
Это дало право Белоконю подмигнуть Чеснокову и передать ему еще одну пустую фляжку.
Надя пришла как раз тогда, когда Белоконь доскребывал последнюю банку консервов. На сложенной вдоль плащ-палатке лежало двадцать пять порций. Порции получились — так себе, пятиклассников ими еще можно было бы накормить.
«А мешок казался здоровым, — подумал Ардатов. — Да, где пекарь? Может, он поделится?»
— Тырнов, — крикнул он. — Тырнов? Где этот, пекарь? Как его… Ленько? Где он?
— Лунько, — поправил Тырнов. Он сидел почти у конца их траншеи, у самого поворота в такой же позе, как Рюмин. — Убит. Зачем он вам?
— Так, — неопределенно ответил Ардатов. — Так… Просто…
Но Тырнов, видимо, вспомнив их ночной разговор, видимо, сообразив, что Ардатову нужно, договорил:
— Если мешок, он здесь. Кто-то принес. Кажется, в нем есть сухари.
Белоконь, ломая сухари, приложил каждую их порцию к хлебу, так, чтобы было видно, какие куски сухарей к какому ломтю. Еще у пекаря нашлось с полкило копченой колбасы и мешочек сахару, тоже с полкило. Остальное место в мешке занимали новый комплект обмундирования, заготовки на яловые сапоги, две пары белья и три куска мыла. Но это было несъедобным, как и кое-какая мелочь пекаря — писчая бумага, конверты, бритвенный прибор, три химических карандаша, пачка писем из дому, плотно перевязанная бинтом. Все это Белоконь небрежно затолкал обратно.
Вспомнив, что он говорил Лунько ночью насчет ног, Ардатов подумал: «Раз зимних портянок нет, значит, он все-таки намотал их. Значит, он лежит в двух парах. Что за глупость!» — отогнал он от себя эти мысли.
По цепи уже прошел разговор, что делят еду, и к тому месту тянулись красноармейцы, которые утром докладывали Тырнову, что у них нет продуктов. Не очень теснясь, деликатничая, они незаметно посматривали, как действует Белоконь, и когда он неловко понес ложку с консервами и консервы упали на землю, ближний к Белоконю красноармеец выдохнув: «У!», — было сделал движение — выбросил ладонь лодочкой, чтобы подхватить на лету консервы, но, не успев все-таки, смущенно отступил.
— Бери, — сказал Ардатов Наде. — Три порции. — Он уже заметил, что из двадцати с утра беспродуктных у него осталось половина — сколько-то было ранено, а раненому с сутки обычно плевать на еду, и сколько-то не пришло, потому что навсегда лишились забот о еде. — Бери, — повторил он. Он хотел, чтобы Надя побыстрее ушла.
Она смотрела, закусив губу, прижав руки под грудью и, как будто что-то перетирая, тихо-тихо терла ладонь о ладонь и то смотрела, как Белоконь на доске от патронного ящика режет финкой колбасу и ловко втыкает ее ломтики, чтобы не сваливались, прямо в консервы, то смотрела в лица ожидающих еду красноармейцев, то себе под ноги, то снова на всех их. Глаза у Нади блестели от слез. Она было хотела что-то сказать, но Белоконь скомандовал ей:
— Брать с краю. Все одинаковые. Как в аптеке на весах. — Он вытер финку об доску, потом об голенище и ловко, не глядя, сунул ее в чехол. Чехол у него висел сзади, над правым бедром так, чтобы, если надо было упасть или ползти, финка не мешала бы, а выдернуть ее было легко.
«Хорошо, что Наде никогда не догадаться, для чего еще он использует эту финку! — подумал Ардатов. — Скольких фрицев он ею заколол?»
— Если Чеснок приволокет сухарей, мы тебе выделим пайку, — пообещал Белоконь. Он сделал широкий жест, как бы не то собираясь сказать речь, не то приглашая полюбоваться на его дележку. — Бери, пока мы не передумали. И цени пашу доброту. Сахар, объявил он всем, — в кружки. — Он развязал мешочек. — Ложки по две хватит. А тебе сахар куда? — спросил он Надю. — Да хоть в косынку, — решил он за нее. — Снимай косынку. Быстро! — сказал он как Ардатов.
Красноармейцы, все деликатничая, лишь переступили поближе, видимо, ожидая, когда Надя возьмет свои порции и отойдет, и тогда можно будет, не стесняясь, им тоже получить и, отойдя в сторонку, поесть.
— Не берите! Минутку! — сказала вдруг Надя! — Я сейчас! Только пусть никто ничего не берет! Я сейчас!
Она рванулась туда, где был Старобельский и примчалась от него, обнимая свой рюкзак. Порывисто, в одно движение, она шмякнула рюкзак на бруствер, порывисто же, в одно движение, рванула застежки, выхватила полотенце и бросив его как скатерть, выложила, действуя все так же стремительно, здоровый кусок сала, обернутый в чистую тряпицу, неполную банку меда, горку пресных лепешек и десяток луковиц.
— Вот! Это наш вклад, — сказала она стеснительно и радостно. — Это, — она прикоснулась к банке, — туфель, мой бальный туфель. Нам за них дали две банки, одну мы съели и вторую тоже начали, так что это даже не целый туфель, а без каблука. Это, — она потрогала лепешки и раскрыла тряпочку, чтобы показать сало, — это дедушкины часы. Вот! — Она выхватила из кармашка куртки заднюю крышку от больших серебряных часов. — Вот, — показала она Ардатову, Щеголеву и Белоконю крышку так, что они могли прочесть «Г. В. Старобельскому. За труды на пользу товарищей». Буквы были каллиграфические, со старомодными завитушками. — Понимаете, в хуторах не продают еду, то есть кто продает, но многие не хотят денег, не верят уже в них, а на вещи дают. А крышка как раз отломилась, ну я… Им же надо часы, а не надпись, — объяснила она. — Я хотела, чтобы дедушкина память осталась. — Надя закрыла клапан рюкзака и отступила. — Режьте. По сколько получится. А мед можно тоже ложкой.
Белоконь посмотрел на Надю, на Старобельского, который, взяв у нее крышку и относя
