у тебя рангов, а столько, сколько в тебе мужества и товарищества. Простим ему это мальчишеское самомнение — он ведь вроде ничего. Пока вроде ничего — держался хорошо и вроде бы и дальше будет так держаться. Видишь, хоть и дует на рану, зато говорит: „Вы мне связь обеспечьте!“»
— Одного потеряли. — Сестра разровняла носком сапога комочки глины у себя под ногами. — Проникающее осколочное в печень. Тяжело отходил… А что в этих условиях можно сделать? Когда понтапона каждый укол на счету? Иглы обжигаем в спирту.
— Что ж, отмучился, — сказал Ардатов о том, кто тяжело отходил из-за проникающего осколочного в печень, думая, а, может, было бы лучше, если бы все люди знали, что такое война, знали так, как они, фронтовики, которые не раз, а миллионы раз проклинали ее и вслух и про себя, потому что война не заслуживает ничего, кроме проклятий. Знай все люди, что такое война, как фронтовики, быть может, войн на земле никогда бы не было. Нет, решил он, человечество странная штука, поколения не принимают эстафету прошлого, а живут каждое своей историей, хотя и выходит из этого прошлого. Как из семечка дерево, для которого прошлое — это земля, это ведь в ней зародилось оно, дерево, но все, что над ней, над землей, смены года, суток, ливней, ураганов — дерево должно испытать само.
«Эк тебя занесло! — остановил он себя. — В абстрактное философствование. „Поколения не принимают эстафету прошлого!“ — передразнил он себя. — Да они рождаются друг из друга! И всегда последующее — умнее предыдущего, потому что и знает, и понимает, и, может, больше. Поэтому-то человек и идет по восходящей. От члена стаи, через рабство, через эксплуатацию одного другим к обществу свободных — равных. К земле людей, к земле равных и свободных людей. А эти фрицы, — он опять поправился: — эти гитлеры и гитлеровцы — хотят остановить человека! Хотят на тысячу лет сделать мир, землю миром, землею господ и рабов. И — „Германия превыше всего!“ „Deutschland, Deutschland über alles!“ Тьфу!»
Разговор о спирте, наверное, натолкнул сестру на дельную мысль.
— Вы хоть что-нибудь ели? Ели, товарищ капитан?
— Что? Ел? — Он вспомнил. — Нет.
— А есть еда-то?
— Есть. Целый мешок. («Надо раздать. — подумал он. — Надо накормить людей»). Поможете? — спросил он.
— Нет, — ответила сестра. — Нечем. Так, с полвещмешка сухарей, да пара банок сгущенки. Спирта вам принести? Грамм триста, наверное, можно выделить. Еще остался. Принести?
— Несите, — сказал Ардатов, он вдруг почувствовал, что и правда хочет есть так, что сосет под ложечкой. — Неси все, что можешь. Сухари тоже еда.
«От шестидесяти до пятидесяти четырех! — повторил про себя Ардатов. Нет, до пятидесяти двух. — поправил он себя, но тут же отогнал эту цифру, сказав себе, — Может, не придется! Может, не, придется!»
— Связь обеспечу! — сказал Ардатов лейтенанту, думая, что, первое, Рюмин будет держаться молодцом, что на такого можно вполне положиться, и, второе, что для того, чтобы ему обеспечить связь, надо будет все время следить, чтобы когда Николичев и Варфоломеев выйдут из строя, у Рюмина были бы под рукой другие люди, кого он мог бы посылать чинить линию.
«Если даже каждый связист продержится по полчаса, — прикидывал Ардатов, беря очень сомнительное число минут, которые может прожить бегущий, ползущий по линии связи красноармеец, когда немец бьет беспощадно и рвет не то что человеческое тело, распластанное в открытой степи, но и попадает осколками в тонкий кабель, — если даже по полчаса, то надо минимум десяток человек. Но все-таки связь — главное. Без нее все пропадем. А вот когда солнышко сядет…»
— Репер один, это танк, так? Где репер два? Репер три? — спросил он, все еще вглядываясь в ровные, твердо написанные цифры в блокноте Рюмина.
Мины немцев ложились у самой траншеи, то чуть недолетая, то чуть перелетая ее, и когда их веер рвался, швыряя свистящие осколки, Ардатов и Рюмин наклоняли головы к блокноту еще ближе. Но в паузу им пришлось высунуться.
— Репер два — почти середина высотки, там, где, видите, она изгибается, где вроде бы заливчик без воды. Крайняя, дальняя от нас точка этого заливчика была точкой пристрелки. Третий — правее двести метров. Видите две воронки, одна возле другой? Да, вроде восьмерки. Левая из них — репер три. А зачем это вам? — спросил Рюмин, закрывая блокнот. — Стреляющий я. Я буду вести огонь. Так положено.
— Будешь, будешь, — успокоил его Ардатов. — Вот это мне не нравится. — Он показал на пролетевший над ними «костыль». — Пошел искать ваши огневые. Догадались, что ты пристреливался. И если он найдет дивизион, он вызовет по рации «Юнкерсы».
— Не найдет! — уверенно возразил Рюмин. — У нас полный комплект масксетей, батареи зарыты и замаскированы. У нас делают все как надо! У нас отличный командир! Капитан Белобородов. Он, знаете…
— Ишь ты? — восхитился Ардатов. — Все как надо? Ну, дай бог. Но раз «костыль» полетел, раз они теперь ищут батареи, сюда они не полезут, пока или не найдут их, или не перестанут искать. Полчаса мы имеем. Может, минут сорок. Передохни. Белобородов, говоришь? Капитан Белобородов? Хорошо. Запомним. Передохни!
— Я не устал, — не согласился Рюмин. Он все смотрел на свои репера. В профиль он казался еще моложе — так, паренек, нацепивший для форсу фуражку да еще затянувший ее под подбородком ремешком. — Вы тут здорово… — Он показал блокнотом на срезанных из пулеметов немцев. — С мотоцикла их как-то не было видно.
— Теперь видно? — спросил Щеголев. — Панорама что надо. Почти как защита Севастополя в ту, турецкую, кажется, войну. Не видели панораму?
— Мы старались. Рады стараться, товарищ лейтенант, — доложил Белоконь. — Знали, что приедут экскурсанты. Мы…
— Неси мешок мой, — приказал ему Ардатов. Он не хотел, чтобы Рюмин почувствовал отчуждение Белоконя и Щеголева, они были пехотинцами и сто раз слышали насмешливое «Эй, пехотка, не пыли!» Артиллеристы, не говоря уже о танкистах, так подсмеивались над пехотой, оттесняя ее с дороги к обочинам.
Конечно, артиллеристам на маршах было легче — всегда можно было подъехать на зарядном ящике, или на станине пушки, даже если их везли лошади. Если же артиллерия была на мехтяге, то расчеты ехали на машине. Глядя с них — сверху вниз — на растянувшиеся роты, отоспавшиеся в кузове артиллеристы посмеивались над пехотой: «Пехота, не пыли!» Пусть даже хлестал дождь или на дороге лежало полметра снега. И, конечно, Рюмин, в представлении Белоконя лейтенант-картиночка, мог получить сейчас от него все то, что полагалось расчетам на грузовиках.
— Развязывай. Доставай. Дели! — сказал Ардатов, когда Белоконь принес
