по зову плоти (немка была видная), то ли по религиозным соображениям (для споров о чистилище); завёл с ней двух дочек – со старшей, Анжеликой, я учился в одном классе и даже записочки любовные ей писал, – но от веры отошёл и пустился, как выражались старухи, греховодничать нахально. Работал он к тому времени ямщиком в сельпо и в ямщине где-то заразился, грешным делом, сифилисом. Узнав о своей неудаче, Антоний Всеволодович, взял в сельповской конюховке новые вожжи, поднялся на лыжах в гору, что над Каменском возвышается, выбрал самую красивую ель и на восходе красного февральского солнца, лыжи не сняв, повесился.
Мне очень хочется у вас, мои соседи бывшие, спросить… Но стоит ли?
И вот ещё что почему-то вспомнил.
На нашей МТС работал инженером власовец. Может, и не власовец, да называли его так. Богдан Титович Кругленький. Среди каменских тоже были власовцы, один, два ли, остальных, двоих или троих, в сорок пятом году осенью на барже по Ислени сплавили на Север, за Игарку, и больше ничего никто о них не слышал. После того как заключённых – «военнопленных» – расконвоировали и разрешили им селиться в соседних деревнях, сёлах и посёлках, устроился Кругленький рабочим МТС. Потом стал инженером (вот в этой должности его я больше и запомнил). Когда МТС ликвидировали, перебрался в школу, где вёл автодело и уроки труда. В шестьдесят пятом или в шестьдесят шестом году вышел по возрасту на пенсию и решил съездить на родину, под Запорожьем где-то. Решил и съездил. А кто-то там узнал его, случайно встретив на вокзале. И вот Кругленький оказался не Кругленьким, а Вальком, что нас в Каменске всех немало удивило. В войну, как выяснилось, был Валёк карателем, сновал по Украине и, согласно контракту, собирал в одно место развеянных Господом, а с ними заодно и тех, кто под ногами путался, собрав, отправлял как дрова в печи Третьего рейха. А после, отступая вслед за немцами, и к власовцам будто примкнул, и после в лагерь шёл как власовец. И интересно мне теперь: как на меня, на милицейского сынка, смотрел обер-лейтенант Валёк? Как на «полешко»? Не видел ли в упор: кто был я, сопляк, ему, такому мужику? По крайней мере, за ухо меня он драл однажды с явным наслаждением, меня и Охру, заловив нас в ограде МТС с поличным за кражей ржавых гаек на грузила для перемётов.
В Каменск он ни Кругленьким, ни Вальком уже не вернулся. Говорят, что его расстреляли, так это или не так, не знаю, но суд был, и одним из свидетелей обвинения был, говорят, на суде, который будто бы даже и по телевизору показывали, его сын, Виктор Кругленький. Правда, он теперь не Виктор, а Сергей, и по отчеству не Богданович, а Сидорович – в честь зарубленного петлюровцами деда своего по матери, Кругленькой Полины Сидоровны, бывшей учительницы нашей.
Вот что мне кажется: не выбираю дни для стройного рассказа – какие придут на ум, события не просеиваю, – какие имели место среди этих дней, дурные, добрые ли, мрачные или светлые. Но только кажется. На самом деле всё не так: всё тщательно отобрано и подтасовано, колода с краплёными картами, и крап наносила память моя, она и раздаёт. Единственное своеволие я проявлю лишь в том, что, не спросив её, отбегу назад, за сутки до того дня, рассказать о котором память меня подначивает; своевольно отбегаю.
Конец пятидесятых годов. МТС упразднены ещё не были. И имелась в хозяйстве станции старая, разбитая полуторка, баранку которой лихо накручивал молодой шутливый паренёк Саша Сотников, погибший потом на Даманском, где оставался на сверхсрочную. С Сашей Охра и подбил меня съездить обыдёнкой в Елисейск, как говорят в Каменске – сомустил. Повёз Саша в город полон кузов баб на базар с туесами прошлогоднего, засахарившегося мёда и свежей черемшой, нас посадил в кабину, и всю дорогу мы с Охрой пели ему разматерные и распохабные частушки, которых знали множество, а Саша даже всхрюкивал от удовольствия и гоготал так, что из кабины чуть не вываливался. Машина петляла по пыльной шоссейке, а бабы взвизгивали, ругались и барабанили по раскалённой солнцем крыше кабины. Въехав в город, оставил нас Саша возле автовокзала, назначил нам время, в которое ждать велел его на этом же месте, и покатил на базар, хохотнув ещё напоследок и помахав нам на прощание кепкой. Я спрыгнул с подножки и растерялся, а Охре – тому город был не в диковинку, брал его Саша с собой не в первый раз, так что он, Охра, как бы и сослужил для меня в роли Вергилия. Вергилий – имя – тут не для красы, а по чистой – теперешней уже, конечно, – ассоциации, так как Раем город мне тогда не показался, несмотря на многочисленные Рай-торг, Рай-культтовары, Рай-рыба-овощи и прочие: Рай-фо, Рай-оно, Рай-спорт– и здравотделы. Оббежали мы с Охрой всю Преисподнюю и к изначальному пункту подошли с другой стороны. А тут, в закоулке, видим, ларёк, а в ларьке – чёрт-те что и тульские пряники в образе рыбок, петухов, коней и райских птичек – розовые и белые. Кто их не ел, не пробовал, тому и втолковывать нечего. Может, и не были они никогда тульскими, может, тут, в Елисейске, их и пекли, что и скорее всего, не везли же их из Тулы, но у нас такие пряники так только и величали: «тульские». Название одно лишь – прочитал или услышал, и тут же слюнки потекли, было это для нас, как для кошки – «кис-кис». А если про меня и Охру конкретно и конкретно про тот день, то, подступив к ларьку, мы уже так проголодались, что были б рады и сырой картошке, но и на ту откуда ж были у нас деньги – ни суточных, ни полевых, ни на карманные расходы родители не выдавали нам. Я раскис, глядя на пряники, разомлел, удерживаю кое-как слезу, а в рыжей голове моего предводителя уже и план созрел, как оказалось.
Был я в коротких штанах с одной драной лямкой через плечо, застёгнутой на яркую милицейскую пуговицу, без майки, и ещё: я чёрный был, как головня. А Охра взял к тому же да и подмазал меня грязью, хотя напрасно: кто бы на мне её заметил… И вот.
Я плясал, взбивая босыми пятками пыль привокзальной площади, тогда ещё не асфальтированной, пел «цыганские» песни, лучше сказать – романсы, на тарабарском, разумеется, языке, с чувством,
