Она сидела на высоком стуле в самом конце зала, в обрамлении золотой арки, украшенной блестящими зелеными гирляндами, наводившими на мысль о близящемся Рождестве – не было только елки и младенца Иисуса в вертепе.
В первый миг я даже не узнал своей возлюбленной. Зоя сияла какой-то удивительной, нечеловеческой красотой и гляделась подлинной царицей бала или даже жрицей неведомого божества… Ее рыжие волосы сверкали ярче солнца, а глаза казались глубже и зеленее моря на тропических рифах в ясный день. Как и положено царице, ее венчала диадема желтого металла, горевшая отражением пламени ее собственных волос, ярко-зеленое платье подобрано было в тон изумрудным ее глазам и тесно облегало роскошную фигуру с тонкой талией. В ушах посверкивали зеленые сапфиры, горло прикрывало белоснежное боа из страусиных перьев и только на ногах ничего не было – ни сапожков, ни туфель, они были совершенно босыми.
К Зое, как в старые, дореволюционные еще времена, подходили гости. Мужчины целовали руку, женщины делали книксен – и отходили. Но вот, кажется, настала и моя очередь. Аметистов буквально вытолкнул меня ей навстречу, я сделал два шага и робко остановился. Может быть, за эти три года она совершенно меня забыла, может, не захочет пары слов со мной сказать…
Зоя увидела меня – и с ней произошла удивительная перемена. Маска нестерпимо прекрасной жрицы на миг исчезла с ее лица, она поднялась со своего трона. Теперь я видел в глазах ее только тревожную нежность и любовь, и снова она стала обычной женщиной – не очень молодой уже и очень беззащитной. Но такой она мне была даже милее, я снова видел в ней мою Зою.
– Ручку поцелуйте! – подсказал Аметистов.
Я механически наклонился к ее руке, но она обхватила мою голову двумя руками, подняла ее и смотрела теперь прямо мне в глаза.
– Зоя Денисовна, – тревожно зашептал Аметистов, – Зоя Денисовна, не надо, на вас смотрят. – К черту, – сказала она и поцеловала меня прямо в губы.
Неземным холодом повеяло на меня, как будто целовал я не женщину, а мраморное надгробие.
Глава десятая
Конец вечности
Да, руки и губы Зои были холодны, как гранит, но глаза ее были по-прежнему теплые, зеленые, человеческие, и глаза эти смотрели на меня с любовью и мукой…
– Идем, – сказала она мне, – идем. Я так долго ждала тебя – и не дождалась. Но все равно, идем отсюда.
Она повела меня прочь, сзади ужом вился Аметистов, бормотал жалобно, что все собрались, что вечер не может обойтись без хозяйки, что это неприлично, в конце-то концов. Однако Зоя даже не слушала его, как будто и не Аметистов это был, как будто не было тут никакого Аметистова.
Мы с ней укрылись в какой-то нише, предусмотрительно задернутой занавеской, вездесущий кузен не решился следовать за нами и остался снаружи. Рука моя, которую она держала в своей, заледенела, словно держала меня не женщина, а каменная статуя.
– Тебе не холодно? – спросил я, кивая на ее голые ступни.
– Сейчас уже нет, – отвечала она с улыбкой. – Это мода такая – быть босоножкой, ее ввела новая любовь Есенина, Айседора.
Я кивнул, несколько секунд мы молчали.
– Мне кажется, я видел тут поэта Гумилёва, – сказал я, не зная, что говорить. – Такой некрасивый, с длинным лицом. Я думал, что он умер. Или мне просто почудилось?
Она покачала головой.
– Это не Гумилёв, это мой муж, граф Обольянинов.
Слова эти резанули меня по сердцу, но я нашел в себе силы сделать безразличный вид. Зоя улыбнулась, наблюдая за мной.
– Не ревнуй, – сказала она, – бедный граф все равно уже ничего не помнит. Таково было условие. – Какое условие? – не понял я.
– Нашего с ним освобождения, – глухо ответила она и опустила голову. – Я тоже все забуду, и очень скоро. Но сегодня – сегодня еще мой день.
Я посмотрел на нее внимательно. На краткий миг мне показалось, что передо мной сидит не женщина, а русалка, и под белым боа прячет она что-то ужасное. Мне стало невыносимо жутко, я осторожно отнял у нее свою руку.
– Нет-нет, не бойся, – заговорила она, увидев мой испуг, – с тобой ничего страшного не случится. Пока, во всяком случае. Это было мое условие, и они его выполнят.
– Кто выполнит? – не понял я.
Но она, кажется, не слышала меня, не отвечала и уже даже не глядела. Она смотрела в пол и слегка раскачивалась, словно разум оставил ее. Я ужаснулся. Что сделали с тобой, Зоя, в подвалах уголовного розыска, чем заплатила ты за свободу? Не так виделась мне наша встреча, совсем не так… Я искал слова и не находил их, как не находит воздуха рыба, выброшенная на берег.
– Как ты живешь? – наконец спросила она, по-прежнему глядя в пол.
– Без тебя – плохо, – отвечал я совершенно искренне. – У меня была контузия, теперь иногда мучают боли, судороги.
Она подняла глаза, положила руку мне на голову, потом поцеловала в лоб ледяными губами. – Вот ты и здоров, – сказала она, – и никакие судороги тебя больше не мучат.
Я смотрел на нее не отрываясь.
– Зоя, – проговорил я, – ты знаешь, что я женат. Но если ты скажешь, я все брошу, обо всем забуду, я всегда буду рядом с тобой.
Она покачала головой.
– Нет-нет, все уже кончено, – отвечала она с грустью, – нельзя нам быть вместе, да ты бы и не смог.
– Отчего же не смог, – вдруг подал голос Аметистов из-за занавески, – нашей компании только писателя-то и не хватало, наверняка придется составлять летопись.
– Исчезни, – с яростью велела она невидимому кузену.
Но Аметистов не исчез и, более того, продолжал настаивать на своем.
– В самом деле, Михаил Афанасьевич, давайте к нам, у нас весело. А Обольянинова мы побоку, от него пользы, как от козла молока. Вы даже не догадываетесь, какие перспективы вас ждут, просто представить не можете. Ну, а тут у вас что, в самом деле, хорошего? Работы нет, денег нет, жилья своего тоже нет. Давайте к нам, мы не обидим.
– Перестань, прошу тебя, – устало сказала Зоя невидимому Аметистову и посмотрела на меня странным взглядом. – Сегодня никто не погибнет, все будут живы. Это мой бал, я прощаюсь со всем, что мне дорого.
И тут наконец я все понял. Я знал этот взгляд, я не раз видел его в зеркале, откуда на меня сквозь мое же собственное лицо смотрело адское чудовище – имя ему было морфий.
– Мы все время думаем, что жизнь еще впереди, – говорила между тем Зоя, глядя куда-то мимо меня, – что она начнется чуть позже. Сейчас мы перетерпим все эти тяготы, невзгоды, горести, болезни – и начнется счастье. Но знай, любимый, счастье не начнется, оно не возьмется из ниоткуда, потому что ему просто неоткуда взяться. И жизнь всегда будет такой, как сейчас, а иной раз даже хуже, намного хуже. И потому цени этот миг, пусть он даже полон боли, тревог, терзаний. Цени его, пока ты жив. Никакого счастья впереди уже не будет, все счастье уже прошло, осталась лишь надежда на него. Впрочем, нет, у тебя, пожалуй, еще будут мгновения счастья, краткие, как зарницы. У тебя будет еще любовь – две любови, и ты напишешь роман, который станет самой известной русской книгой в XX веке. Но все это будет потом, потом. Сейчас же живи, радуйся, наслаждайся растерянностью своей и болью, ибо это то, что отличает живого от мертвого.
