Я заколебался: соблазн был велик, но удобно ли отрывать гения по таким пустякам? Он, кажется, о чем-то думает.
– Да о чем он там думает, – фыркнул Аметистов, – ни о чем он не думает, просто анализирует свою последнюю партию с Боголюбовым. Я серьезно говорю: такая возможность – не в сеансе, а один на один с Алехиным. Это же сенсация! Будущий великий русский писатель играет партию в шахматы с будущим чемпионом мира. Да шахматные журналы драться будут за право опубликовать эту партию.
Эти слова, как ни странно, и решили дело. Поняв, что ведь партия действительно может остаться в анналах – не из-за меня, разумеется, а из-за Алехина, я решительнейшим образом отказался. Люди несведущие считали меня хорошим шахматистом, но я вряд ли играл в силу даже второй категории. Если останется запись хотя бы одной моей партии, тем более – с Алехиным, который разнесет меня в клочья, боюсь, миф обо мне как о сильном шахматисте развеется, не успев сформироваться.
– Ну, в таком случае, и черт с ним, – неожиданно весело заметил Аметистов, – обойдемся и без Алехина.
Внезапно в глазах у меня потемнело. Среди праздношатающихся поэтов, художников и актеров я вдруг заметил фигуру в элегантном сером костюме. Длинное некрасивое лицо, слегка надменное и одновременно беззащитное, чуть припухшие глаза, опущенные уголки рта. Замеченный мной человек был мертвенно-голубым, как будто сквозь него проступала луна. Перехватив мой взгляд, он устремился в толпу и пропал в ней.
– Этого просто не может быть! – воскликнул я.
– Чего не может быть? – озадачился Аметистов.
– Мне показалось, что у вас здесь… поэт Гумилёв.
Аметистов пожал плечами: да почему же не может, у них тут многие ходят, есть и почище Гумилёва. Если я увидел Гумилёва, значит, он тут тоже есть.
– Но ведь его убили, – воскликнул я. – Расстреляли большевики!
– Безобразие какое, – нахмурился Аметистов, – а за что, позвольте узнать?
– Точно не знаю. Но его, кажется, обвинили в антисоветском заговоре, какая-то боевая организация, что-то в этом роде, – отвечал я.
Аметистов рассвирепел.
– Ну, это уж совсем ни в какие ворота! – рявкнул он. – Буренин с друзьями-большевиками перешли всякие границы. Где это видано – расстреливать наших гостей?! Я расцениваю это как вызов, как объявление войны. Я выкачу им дипломатическую ноту, я потребую репараций! Стоило нам пригласить человека в гости, как его уже расстреляли. Нет, им это так не сойдет. Я обращусь к Дзержинскому, я до Ильича дойду!
– Погодите, – сказал я, – но расстреляли-то они его еще летом, в августе.
– Ах, летом, – успокоился Аметистов, – ну, так это меняет дело. Летом мы еще не рассылали приглашений.
Я посмотрел на него с некоторым ужасом: как легко он сменил гнев на милость. То есть, гостей их расстреливать нельзя, а всех остальных можно. – Ну, не можем же мы отвечать за все человечество, – развел руками Аметистов. – Кстати, о человечестве, посмотрите-ка налево.
Я посмотрел и на небольшом возвышении увидел камерный, человек на десять, оркестр.
– Узнаёте?
Я пригляделся и застыл в некотором недоумении. Музыку я любил, после гимназии подумывал даже пойти на оперную сцену. Видимо, тут, как и в случае с поэтами, следовало ждать какой-нибудь знаменитости. Однако, как ни силился, дирижера я не узнавал – как, впрочем, и остальных музыкантов.
– Вот и я не узнаю, – вздохнул Аметистов. – И ничего удивительного, дирижеришка на самом деле неважный, черт знает что такое. Я вообще-то хотел пригласить Скрябина, но Зоя Денисовна запретила. Скажут, мол, что цену себе набиваем, ищем дешевой популярности и все в этом роде. Пришлось отказаться, набрали простых ремесленников. Ну, может, оно и лучше: представляете, в какую цену обошелся бы нам Скрябин?
Я почувствовал, что опять теряю голову.
– Помилуйте, какой Скрябин? – возмутился я. – Скрябин уже лет пять как умер.
– Да-да, – рассеянно покивал Аметистов. – Именно, что умер. Как это все печально, я вам передать не могу. Но, однако, прочь тревоги! «Уймитесь, волнения страсти, уймись, безнадёжное сердце…» – пропел он вдруг высоким шаляпинским басом.
Тут я увидел, что пианист за роялем как-то странно мне подмигивает. Я пригляделся и понял, что в оркестре все-таки есть один знакомый мне человек – это был старый большевик Буренин. Пока мы бродили по залу, он сменил костюм факира на смокинг пианиста и теперь сноровисто наигрывал на рояле.
Почему-то вид Буренина навеял мне мысли о зверски убитом директоре треста тугоплавких металлов Борисе Семеновиче Гусе.
– А кто все-таки убил Гуся? – спросил я тревожно.
Глаза у Аметистова сделались испуганными. Он быстро оглянулся по сторонам – нет ли кого рядом, потом зашептал:
– Антр ну, дорогой Михаил Афанасьевич, только между нами! Государственная тайна, не подлежит разглашению. Вы не поверите, но все прояснилось самым удивительным образом. Банальная вещь, самоубийство. Да-да, разбитое сердце. Вы помните, среди клиенток Зои была такая Алла Вадимовна? Шикарная женщина – ноги, грудь, настоящая фемина! Оказывается, Гусь был в нее влюблен, а она ему изменила прилюдно. Дальше понятно. Нож в руку, погоня, догнать не сумел, с досады ударил себя самого в бок, упал и умер. В общем, совершенный Шекспир. «Отелло, венецианский мавр» – читали, конечно?
– А деньги? – спросил я. – Его ведь, кажется, обокрали.
Оказалось, что и деньги нашлись. Лежали в другом кармане. Так что все прояснилось как нельзя лучше.
Я только головой покачал. Все это выглядело довольно фантастически. Менее всего можно было ждать от Гуся самоубийства, но, однако, зачем бы Аметистову врать?
– Совершенно верно, незачем, – шепнул мне на ухо мой спутник. – Аметистов не врет, не врал, и врать не будет!
Тут я вспомнил еще одну вещь, которую хотел спросить.
– Ведь мы, кажется, на балу, – заметил я, – почему же здесь никто не танцует?
И вожатый мой еще тише прошептал:
– Потому что похороны…
Я поглядел на на Аметистова с изумлением, глаза его сияли загадочным красным огнем.
– Прошу прощения? – пролепетал я. – Что вы сказали?
– Я говорю: танцевать пока рано, – нормальным голосом отвечал Аметистов.
Я утер со лба внезапно выступивший пот. Акустика зала сыграла со мной злую шутку, я услышал совсем не то, что было сказано.
– Ну, а мы, – продолжал Аметистов как ни в чем не бывало, – переходим к последнему акту нашей драмы.
– Что за драма? – удивился я.
– Пожалуйте к хозяйке бала, ручку поцеловать! – торжественно заявил он.
И тут же я был взят под белые руки двумя акробатами и буквально по воздуху, не поджимая даже ног, доставлен к Зое.
