– Какие-такие ваши деньги, гражданин? Вас из уважения пригласили, а вы закатили лё скандáль[37] при уважаемых людях. Нехорошо, ах, нехорошо, вы за это можете ответить лично перед наркомом Цюрупой. Вы знаете, что такое реквизиция?
И, понизив голос, зашипел на ухо Аллилуйе, но так, что мне было слышно:
– Молчи, дурак! Эти деньги ты вытянул у Зои Денисовны, чтобы она могла провести здесь бал. Ты жулик и взяточник, все номера купюр у нас переписаны.
Аллилуйя в ужасе попятился от этого змеиного шепота и сгинул в толпе.
– Он правда съел деньги? – спросил я, кивая на Буренина.
– Еще чего! – отвечал Аметистов. – Вы думаете, мы такие дураки, чтобы есть деньги? Это же чистое несварение и заворот кишок. Нет-нет, мы просто вернули свое. Ловкость рук и никакого мошенства.
И он вытащил у меня из-за пазухи и продемонстрировал пачку денег, очевидно, ту самую, которую изъял Буренин у Маяковского.
Старый тапер, а ныне циркач тем временем на глазах восхищенной публики укрощал маленького визгливого пуделя.
– Дикое животное воспитано по методе дрессировщика Владимира Дурова и совершенно безопасно в смысле покусания человека, – важно провозглашал он. – Сейчас вы, уважаемая публика, убедитесь в этом воочию. Але-оп!
Собачонка с пронзительным криком бросилась на стоявшего тут же седовласого господина, в котором я с некоторой оторопью узнал знаменитого актера и режиссера Художественного театра Константина Станиславского. Пудель вцепился ему в брючину и начал трепать, рыча и повизгивая. Станиславский заохал и пытался отбиться второй, свободной ногой, но собачонка ловко виляла, не давая ударить себя по ребрам, чего явно хотел великий театральный деятель.
– Держу пари, это он специально, – шепнул Аметистов. – Буренин, хоть он и сам музыкант, на дух не переносит всю эту актерскую братию.
– Театральный эксперимент! – выкрикивал между тем Буренин. – Собака в предлагаемых обстоятельствах! Удивительное вживание в образ, того и гляди, кого-нибудь разорвет.
– Уберите! – закричал Станиславский, потеряв терпение, – уберите от меня эту шавку!
– Але-ап! – провозгласил дрессировщик.
В тот же миг собака бросила левую штанину режиссера и взялась трепать правую.
– Вы видите? – торжествующе закричал Буренин. – Абсолютное послушание, вершина искусства дрессировщика!
– Станиславскому повезло, что тут крокодилов не укрощают, – заметил стоявший рядом господин с нависшими бровями и брюзгливой линией рта.
– Это Малевич, – шепнул мне Аметистов, – «Черный квадрат», помните, конечно?
Я, разумеется, помнил эту бессмысленную геометрическую ахинею и поглядел на художника с некоторым уважением. Мои сослуживцы по Лито считали меня деловым человеком, но каким нужно было быть делягой, чтобы выдать за искусство рисунок, какой мог накалякать любой школьник!
Мы с Аметистовым двинулись дальше, он успевал представлять мне проходящих мимо людей. Стало ясно, что среди присутствующих много знаменитостей.
– Похоже, Зое удалось воплотить свою мечту – ее салон стал популярен, – заметил я.
– Да что вы, – обиженно сказал Аметистов, – что значит популярен? Знаменит, просто знаменит. Конечно, это обошлось нам в копеечку, но ради искусства мы ничего не жалеем. Гляньте только, что за художники тут фланируют: Шагал, Кустодиев, Петр Кончаловский…
– Бороду сбрил, курилка, под пролетария косит, – шепнул Аметистов, раскланиваясь с Кончаловским.
Однако без бороды, в одних только усах тот казался каким-то потерянным. Впрочем, художников я знал плохо, может быть, он и в бороде был такой же.
– Чрезвычайно одаренный типус этот Кончаловский, как искусствовед вам говорю, – продолжал между тем Аметистов. – Еще при батюшке-царе женился не на ком-нибудь, а на дочери покойного Сурикова. Ну, то есть теперь он покойный, а тогда был жив-живехонек и очень влиятелен, смею заметить. Как сказал бы народ, деньги к деньгам, художник к художнику. Карьеру себе сделал Петр Петрович еще при императоре, но, уверяю вас, он и при большевиках не пропадет. Слышали, в Третьяковской галерее готовится его персональная выставка? Это вам не Шагал, который со своими летающими евреями до сих пор в общем вагоне ездит, Кончаловский – это глыба, матерый человечище. И зять, и внуки у него такие же будут – попомните мое слово!
Мимо проплыл солидный лысый господин в пенсне и с небольшими усишками, чрезвычайно похожий то ли на карточного шулера, то ли на высокопоставленного чекиста.
– А вот это, обратите внимание, необыкновенно интересный гражданин, или, правильнее уже сказать, товарищ, – зашептал Аметистов. – Это вам, простите, не баран чихнул, это Игорь Эммануилович Грабарь собственной персоной. Обмерил всю Третьяковскую галерею, что, безусловно, пошло ей только на пользу. Великий человек, по слухам, лично занимался изъятием картин у нетрудовых элементов – впрочем, точно не знаю, свечку не держал.
После неожиданно восторженной встречи публика совершенно охладела ко мне и проскальзывала взглядом мимо, как будто я уже и не был блистательным молодым писателем, как меня рекомендовал Аметистов. Благородное собрание развлекалось, как могло. Устав разглядывать циркачей, кто-то беседовал, кто-то выпивал, снимая бокалы с подносов шустрых молодых официантов, кто-то налегал на изящно сервированные салаты и даже, кажется, паюсную икру, которую в голодной Москве было видеть так же дико, как, например, ручного крокодила где-нибудь в Пассаже.
– Да, – заметил Аметистов, проследив мой изумленный взгляд, – новая экономическая политика. Это только начало, а уже возможно все – при наличии денег, конечно, а у нас деньги есть. При том не какие-то там керенки или совзнаки, а твердый советский червонец, не говоря уже о золотых десятках.
Я не стал уточнять, откуда у Зои взялись червонцы, не говоря о золотых десятках, мне было не до того. Внезапно я заметил человека, которого менее всех ожидал здесь увидеть. Тонкие черты лица, короткие русые волосы, сосредоточенный и вместе с тем отсутствующий взгляд – его узнал бы любой, кто хоть как-то интересовался в России шахматами. У стены, ни на кого не глядя, стоял русский гроссмейстер Алехин.
– Да-да, – шепнул мне Аметистов, – это именно он, Сан Саныч, будущий чемпион мира по шахматам.
– Вот как, – сказал я, не в силах отвести от Алехина глаз, – но говорят, что Капабланка – это шахматная машина, его невозможно обыграть.
– На всякую машину есть свой разводной ключ, – резонно отвечал Аметистов. – Алехин будет чемпионом, уж вы поверьте старому шахматному маэстро.
– Но позвольте, – спохватился я, – как же он оказался здесь? Прошел слух, что он уехал в Латвию.
– Слухи, все только слухи, – замахал руками Аметистов. – С какой стати ему ехать в Латвию, ведь он патриот России! А если даже немножко и уехал, где она, эта Латвия? Одна ночь в поезде – и ты уже в Москве. Кстати, не хотите ли сыграть с гроссмейстером партию-другую?
