– О, позвольте не согласиться: вы прекрасный писатель, необыкновенный, и очень скоро все об этом узнают, – так же тихо отвечал Аметистов. – Вы напишете книги, которые будет читать весь мир, вы станете знамениты!
– Как Максим Горький? – спросил я, хотя и понимал, что все это только льстивые слова, ничем не заслуженные комплименты – но сердце мое все равно сладко замерло.
– Горький? Какой еще Горький?! – Брезгливая гримаса отразилась на лице Аметистова. – «Глупый пингвин робко прячет что-то жирное в утесах?» Но, простите, это не проза и не поэзия даже, это какая-то фисгармония!
Я успел только подумать, что мне бы написать такую фисгармонию. И пусть, пусть фисгармония – но ведь ее читает и восхищается ею не только вся Россия, но и весь мир.
– И вас будут читать, и вами будут восхищаться, поверьте старому литературоведу, – говорил Аметистов, а сам уже вел меня по дорожке дальше, дальше, вглубь зала. – Вы будете великим русским писателем, встанете в один ряд с такими титанами, как Гоголь, Толстой, Чехов. Хотя, воля ваша, но эти вот заунывные чеховские комедии мне совершенно не по нутру. Вот послушайте.
Тут старый литературовед скривился и необыкновенно противным голосом, видимо, изображая какого-то неизвестного мне актера, заявил:
– «Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом!» Тьфу!
Плюнул он с таким жаром, что даже, кажется, попал в какого-то солидного господина, который, проходя мимо, смерил его возмущенным взглядом. Аметистов, однако, не обратил на это никакого внимания, а продолжал.
– Нет-нет, верьте слову, это никуда не годится. Прав был граф Толстой: уж на что плохо Шекспир писал пьесы, а Чехов – еще хуже. Но зато проза! Боже мой, какая у него проза – пальчики оближешь. Что ни мысль, то перл, как будто только реквизированный со дна морского. Вот, например, это…
Он закатил глаза, как бы вспоминая, потом вдруг рявкнул:
– «Не стоит мешать людям сходить с ума»! – и, сияя, поглядел на меня. – Каково? А?! Или вот еще такое. «Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть…» То есть не надо льстить человеку, прямо в лицо говорите ему, какое он, прошу прощения, дерьмо. Вот тогда и настанет всеобщий парадиз и благорастворение воздухов. А коммунизм, да простит меня мой друг Буренин, коммунизм – это все ерунда, чушь заморская. Да и придуман он, вы меня извините, но из песни слова не выкинешь, придуман двумя немцами – Карлом и Марксом. Говорят, состоял при них еще какой-то Фридрих. Но в это поверить я никак не могу, поскольку Фридрих – и не один даже, а оба, – был кайзером Германии и никогда бы не стал городить огород про прибавочную стоимость и эксплуатацию человека человеком.
Пока он разглагольствовал, мы шли все дальше и дальше по подземелью. Впрочем, подземельем, очевидно, оно могло считаться раньше. Теперь это был ярко освещенный дворцовый зал необыкновенных размеров, в котором происходило нечто невообразимое. Помимо уже упоминавшихся дам и господ, которые прохаживались туда и сюда, здесь началось настоящее цирковое представление.
– Но без львов и тигров, – уточнил Аметистов, – зачем нам это, львы ведь могут кого-нибудь и покусать.
Но и без львов тут было на что посмотреть. Факиры изрыгали изо рта огонь, жонглеры подбрасывали в воздух и ловили фарфоровые чайные сервизы, шпагоглотатели пожирали целые арсеналы холодного оружия, коверные корчили уморительные рожи и пускали из глаз такие струи, как будто за спиной у них пряталась целая пожарная команда. Акробаты крутили беспрерывные сальто, юные гимнастки поднимались на тросах под потолок. Среди них я вдруг явственно увидел Манюшку, которая гнулась, как гуттаперчевая. На ней уже не было ни ночной рубашки, ни белоснежных чулок – только лишь трико телесного цвета, отчего она казалась совершенно голой. Мощный мускулистый партнер поднял ее вверх на руках и, словно жертву к алтарю, понес куда-то вглубь зала. За ними устремилась любопытная публика. – Сейчас у нее будет публичное соитие сразу с несколькими гимнастами, – прошептала одна дама, округлив от любопытства глаза. – Публичное соитие ведь придумали большевики, не правда ли? – обратилась она к Аметистову.
– Натурально, мадам, – галантно отвечал тот, – притом еще при императоре Нероне. Большевиков, вы знаете, хлебом не корми, дай только устроить какое-нибудь соитие.
Один из факиров оказался Бурениным. Только в этот раз он был чисто выбрит, и его гладкое, круглое, как луна, лицо источало необыкновенное благодушие.
Буренин подскочил к высокому бритому детине, в котором я с изумлением узнал поэта Маяковского, выхватил у него из кармана пачку купюр и на глазах у всех сжевал ее без соли и перца. Маяковский поаплодировал слегка, однако потом весело потребовал свои деньги назад. Тут он натолкнулся на неожиданное сопротивление Буренина. – Как же я верну, если я их съел? – упрямился тот. – Суть фокуса в том и состоит, что ничего назад вернуть нельзя. Это, изволите видеть, жизнь, тут ничего не возвращают. Вы же, например, не требуете у судьбы, чтобы она запихала вас обратно, когда вы ей недовольны. Я, конечно, могу вернуть ваши деньги через некоторое время, но уже, так сказать, в переваренном виде. И вообще, это не просто фокус, это древняя магия. Вы же помните, как цари и царицы древности ели золото и брильянты. Золота, увы, у нас нет, зато есть совзнаки – их мы и едим. Таким образом, с поправкой на эпоху мы с вами уподобляемся древним императорам и их свите.
– Ну вот что, гражданин император. если вы деньги не вернете, так я вызову милицию, – решительно заявил Маяковский. Остальная публика тоже обступила Буренина и требовала вернуть деньги.
– Морду ему набить! – грозно сказал невесть откуда взявшийся Мариенгоф. – Сережа, ты готов?
– Морду набить – это мы завсегда, – отвечал золотоволосый парень в модном клетчатом пиджаке, выходя из-за плеча Мариенгофа. – Святое дело – морду набить хорошему человеку. Две морды могу набить, три – сколько скажете.
И Есенин – а это был именно он – стал разминать пальцы с самым серьезным видом.
Буренин поднял руки, уступая большинству и как бы говоря: все верну. И, действительно, вернул, но совершенно неожиданным образом, то есть не нарушая законов физики. Он подскочил к невесть откуда взявшемуся здесь председателю домкома Аллилуйе, мгновенно обшарил его с ног до головы, вытащил из кармана пачку денег и под аплодисменты вручил Маяковскому.
Председатель домкома не сразу даже понял, что произошло. Сначала он в испуге попятился, потом стал хлопать себя по карманам и, наконец, состроил плаксивую рожу.
– Что же это такое происходит, товарищи? – нервно крикнул он. – Убедительно прошу немедленно вернуть мои деньги!
– Не портите представление, гражданин Аллилуйя, – сурово отвечал ему Буренин, – это в ваших же интересах.
Но Аллилуйя уступать не желал и стоял на своем. Тут к нему вертлявым чертом подскочил Аметистов и заголосил:
