— в одно ухо едва влез, а из другого уже выпорхнул. Но всё же, когда беспрерывно, годами, десятилетиями, да в оба уха сразу… Общество, ради которого погинул когда-то Чапай, поскользнулось на зубоскальстве, на слизи глумления, что потекла от самых верхов.
Но, может, он и такую беду сердцем своим наперёд знал, когда выкрикивал предсмертное: «Врёшь, не возьмёшь!»
* * *
С того вечера в мардаровском клубе и замелькали наши с братом Мишей страдные денёчки двудольные: одна долька — работа, другая — кино. Будто кадрики, зачастили дни, всё быстрей и быстрей. Не успеешь оглянуться — лето кончается. И ведь каждый почти день так было, если всё же оглянуться: с утра работа, вечером кино — стремительная цепочка с непременным чередованием трудов и забав, будней и праздников, отделённых друг от друга ежедневным чином переодевания, нетерпеливого приготовления к праздничному выходу.
Впрочем, труды наши, будни наши, разве они нас изнуряли? Да, дядя Коля почти каждое утро давал нам какое-нибудь новое поручение, обязательно чем-то непохожее на предыдущие, как будто при этом заботился, чтобы мы не заскучали от однообразия. Хотя иногда думаю: так ли уж заботился? Сама работа летняя крестьянская — а мы, как-никак, именно крестьянскую работу потихоньку осваивали, — сама она так разнообразна, так красочно пестра, что каждый почти день расцвечивается по-иному. То же добывание корма для коз, к примеру, взять: одно дело — на винограднике рвать сорняки, другое дело — катить порожнюю тачку к кукурузному полю, или на буряки, или на картошку. Всё новые дороги и стёжки, новые холмы и склоны, ветерки гуляют новые, новые пасутся облака, новое греет солнце. Не любит природа одинакового, скучного, всякому дню прибавит в убор какую-нибудь обновку.
Вот снарядил нас дядя Коля на колхозный пар. Вроде бы, что за невидаль такая — пар. Земля и земля, чёрная, вспаханная, разбитая бороной. Отдыхает себе, набирается сил или просто бездельничает? Но нет, как-то по-особому она задумалась, блаженствует себе, мечтает о чём-то. Мягкая, податливая, парная, разнеженная. Бурьяну только подавай такую. Жирный, сочный, дремучий спешит вымахать на ней бурьян, силком его приходится выдёргивать. Нас охватывает воинственный пыл, будто с полчищами врага в схватку вступили. Ах, паразиты, не дают земле отдохнуть, тянут из неё лучшие соки. Так вот же вам! Бей их, круши, дави!.. Как никогда быстро наполняется тачка, а мы всё остановиться не можем, запыхались, лица красные, пот катит с нас градом, упарились совсем… Стой! может, потому он и называется пар, что тут сразу упаришься? Довольные этим своим словесным открытием, перевязываем сверху верёвкой горку травы. Я мельком оглядываю ладони: сперва были на них — от лопаты, от тяпки, от грабель — водяные мозоли, да они быстро полопались, присохли, теперь наросла твёрдая, буграстая кожа, почти как у Миши.
Кто мы с ним? Спартанцы? Или маленькие рабы, негры с плантации? Или вольные индейцы? Как ни назови, а нам живётся лучше всех; индейцам и неграм кино каждый день не возили.
Ну, какие ещё будут поручения? За хворостом в железнодорожную посадку съездить? Пожалуйста, едем за хворостом, и два дня подряд, и на третий, если надо… Вишню-владимирку пора собирать? Ну, это вообще не работа, а дом отдыха. Если деревце ещё невысокое и некрепкое, можно и с земли собирать или с лесенки, да двумя руками сразу, а бидончик или ведёрко подвесишь на ближайшем суку. Самый приятный и обильный сбор — со старейшей во всём саду вишни. Она почти нависла над дорогой. Она такая прочная, что даже верхние сучья выдерживают обоих сборщиков; тут можно удобно усесться в уверенности, что гладкий сук не лопнет под тобой, а ягоды — вот они, у самого лица. Хочешь, в посудину кидай, хочешь, открывай рот и надкусывай, отщипывай от хвостика. Тут можно переговариваться негромко, вспоминая недавний фильм или какую-нибудь забавную историю из школьной жизни. Или примолкнуть, будто мы в засаде и следим из густой листвы, кто это там вышагивает по малохоженой улице.
А то предписано нам идти километра за два — в сторону Антоновки. Там в степи — старая абрикосовая посадка, деревьев тридцать осталось, и с них в эту пору можно собрать пару корзин спелых абрикосов. Они хоть маленькие, одичали, зато быстро сушатся и в компоте замечательно хороши, а тётя Нина, глядишь, и для варенья что-то выберет.
Или совсем уж весёлое получаем задание:
— Разведайте, как там наш баштан, — говорит дядя Коля. — Ты помнишь, Миша, где наш баштан?
— Ну.
А я и не знал, что у них — собственный баштан. Думал, теперь только колхозные остались. Разве сбережёшь баштан без сторожа, если он где-нибудь далеко от жилья?
Мы опять идём перешорской дорогой, вдоль железнодорожной посадки, и на месте, где она обрывается у подножия крутой насыпи, сворачиваем за обочину. С дороги и не разглядишь никакой бахчи, так ловко припряталась. Крохотная совсем бахчишка, не больше огородной грядки, и на ней кустов тридцать арбузиков и дынек, забавно маленьких, не крупней спелого яблока. Даже трогательно как-то глядеть на эту рябенькую малышню. Что там у них внутри теперь? Какая-нибудь твёрдая кислятина?
Вижу, и Миша озабочен тем же вопросом. Выбрал арбузик покрупней, стучит по нему ногтем.
— Попробуем, раз уж пришли? — спрашивает у меня, и в глазах его золотые промелькивают искорки.
— Хоть знать будем. Ботаника всё-таки, — киваю я.
Миша продавливает кожицу ногтем, чтобы ровные получились половинки. Разломленный арбузик, оказывается, уже порозовел внутри. Семечек почти ещё не видно, а мякоть тёплая, едва-едва сладкая, но всё же утоляет жажду и нашу ботаническую любознательность.
На обратном пути нас нагоняет колхозная порожняя телега. Пожилой возница, прячущий глаза под козырьком старой кепки, придерживает лошадей, ждёт, пока мы забираемся в кузов. Он даже не спросил, в Мардаровку нам или нет. И так понятно, что не в Одессу.
— Чьи ж вы, хлопчики?
— Миколы Лощиця, що на почти робыть, — докладывает Миша.
— Та-ак. А ты? — и, обернув голову, глядит на меня лукавым прищуренным взглядом.
— А я — из Москвы, его брат двоюродный.
— Та-ак… А я ж тэбэ знаю… Ты — Юра.
Мы с Мишей переглядываемся: кто он сам-то? откуда знает меня? Миша недоумённо пожимает плечами.
— А вы… в Мардаровке живёте? — спрашиваю я.
— Ни. Я з Фёдоровки, — и, помолчав, продолжает: — Твого дида зовуть Захар. А я ёго молодший брат. Виктор. А ты — Юра. Ты у дида з бабою жив, колы война була.
Я молчу заворожённо. Это надо же! Идём мы, идём по пустынному шляху, притомились от жары,
