– ступай в Гарлем».
Что-то было не так, как надо; некоторое время назад, в комнатке Шерри, все шло как надо, и я чувствовал себя в безопасности, а сейчас все снова пошло вкривь и вкось – предчувствие жуткого урагана витало над моей головой. Мне снова захотелось вернуться к Шерри – она была залогом моего здоровья, – но тут я вспомнил обет, который дал у нее в постели. Нет, если хочешь быть любимым, нельзя искать здоровья в своей любимой. Железный закон любой любви – поклясться себе быть смелым.
Значит, надо отправиться в Гарлем. С Келли можно повидаться и потом. Или это тоже еще одно самооправдание? Может быть, именно Келли я и боялся? Может быть, поэтому я собирался провести эту ночь, переходя из бара в бар,
– мой счет (семьдесят пять долларов) в целости и сохранности, моя персона тоже, – не унижена, не поругана, и никто даже не подозревает того, что я и есть тот самый белый, который во всем виновен? Но разве в четыре утра, когда закроется последний бар, я не приду к мысли, что всего лишь играл в прятки с самим собой, пытаясь избежать самой грозной опасности? «Ступай к Келли», – сказал мне голос, едва отличимый от того, что звучал раньше. Но который из них прав? Как сделать правильный выбор? «Сделай то, чего ты боишься сильнее всего, – сказала мне душа. – Доверься своим инстинктам». Но я слишком долго колебался, и теперь мои инстинкты молчали. Я не чувствовал ничего, кроме страха. «Вот в чем таится проклятие логики святых», – подумал я, и такси, сделав круг вокруг Центрального парка, направилось к центру города. Было поздно отправляться в Гарлем. Что я испытал, поняв это, – горе, тошноту или чувство облегчения?
Я открыл окошко и глубоко вздохнул, лицо обдало моросью. В воздухе почти не чувствовалось смога, виски догорало во мне, шкварча в кишечнике, как последние капли спирта в спиртовке. Да разве так уж важно, куда я поеду? Если где-то и располагались небеса, то сейчас они следовали за мною, что-то ожидало меня сегодня – и разве эта ставка мала? Но голос во мне заговорил вновь: «И все-таки лучше самому сделать выбор».
У меня и прежде бывали состояния, подобные сегодняшнему. Обладай я талантом Магомета или Будды, я основал бы, конечно, новую религию. Правда, у меня было бы совсем немного последователей, моя религия была бы неудобна, тревожна, волнительна, ибо я полагал что Бог – не любовь, а отвага. Любовь
– это только награда за нее.
Впрочем, все эти рассуждения так и пропали втуне – были погребены в двадцати томах, которые я так и не написал. Я же в эти минуты был погребен под толщей собственного страха. Я уже не был уверен в том, что мои мысли – тайна для меня самого. Нет, люди боятся убивать, но не только потому, что страшатся правосудия, – убийца знает, что он привлекает к себе внимание богов, душа ваша перестает быть вашей собственной, ваше волнение оборачивается неврозом, и только страх остается подлинным. Предчувствия столь же материальны, как хлеб. Есть некие архитектурные строения, уводящие нас в вечность и рождающиеся в нас, когда мы спим, и если вдруг случается убийство, крики и плач проносятся по рыночным площадям сновидений. Вечность лишается своей обители, и где-то происходит встреча божественного гнева и простого бешенства. В такси меня трясло от холода. Как это сказал Шаго? «Приятель, я харкнул в лицо Дьяволу». Он ошибался. Это была дочь Дьявола. И я снова вспомнил о Барнее Освальде Келли. Потому что мы подъехали к «Уолдорфу», и я физически ощутил его присутствие там, почти под самой крышей отеля.
8. У ЛЬВА И ЗМИЯ
Такси повернуло на Парковой авеню и подъехало к главному входу, привратник сказал мне «добрый вечер» и улыбнулся – много лет назад в одну из безумных ночей он поймал для нас с Деборой машину, и я дал ему пять долларов на чай, это было давно, но он не забыл, – а я, вспомнив сейчас тот вечер, вдруг почему-то почувствовал, что мне не следует входить через главный вход в столь поздний и пустынный час. Дождь лил все сильнее, холодный, как лед под ногами, и я раскрыл зонтик Шаго. Он раскрылся с трудом, как бы с одышкой, издав астматический вздох. И тут из его ручки в мою ладонь проник некий голос, который произнес: «Ступай в Гарлем». Но я уже шел к башне. В тридцати метрах за углом был боковой вход, я мог бы подняться наверх в лифте, не заходя в холл.
Но на улице перед боковым входом были припаркованы во втором ряду три лимузина, а рядом с ними расположился целый отряд полицейских на мотоциклах. На мгновение меня охватила паника – они приехали за мной, наверняка они приехали именно за мной, я закурил сигарету, чтобы прийти в себя и решиться прошагать мимо них и войти в фойе, а там пройти мимо восьмерых мужиков ростом более шести футов, симпатичных на вид, похожих на быков-производителей призовой породы. Их пастухом (я чуть было не врезался в него) был толстый коротышка-сыщик из гостиничной службы, хорошо одетый, с круглым обидчивым лицом и гвоздикой в петлице. Он стоял возле лифта и, когда я подошел, сделал две вещи одновременно: постарался не удостоить меня взглядом и ухитрился осмотреть мою одежду. Что-то во мне или со мной было не в порядке, он чувствовал это, – вероятно, смутное воспоминание о моей фотографии в газете. Но он отмахнулся от этого и повернулся к лифтерше:
– Она спустится через три минуты. Примерно через минуту я отправляюсь с вами на этаж.
И тут я понял, что полицейские должны были сопровождать первую леди к ее лимузину или отвезти в ночной клуб заморскую принцессу, некая высокопоставленная дама должна была вскоре спуститься сюда – и у меня не было ни малейшего желания дожидаться ее. В воздухе витала сдержанная мужская напряженность, точно в кабинке кассира. Поэтому я вышел на улицу, раскрыл зонтик, быстро одолел обратный путь к главному входу, улыбнулся швейцару и вскарабкался по мраморным ступеням в вестибюль отеля. По мере восхождения меня охватывала усталость альпиниста. Боль пронзила мое тело между плечом и грудью, такая сильная, что казалось, вот-вот выйдет из строя нерв, – а ведь ничто не могло спасти меня, кроме самой боли – вот она достигла своего апогея, разжала железную хватку, выровнялась, пропала, оставив меня озираться по сторонам в вестибюле «Уолдорфа». На мгновение я словно умер и очутился в преддверии ада. Мне уже давно являлось видение ада: не в деталях, а общее впечатление. Гигантская хрустальная люстра над головой, красные ковры, гранитные колонны (по мере моего продвижения вперед), высокий, кажется, позолоченный потолок, черно-белый пол, а затем сине-зеленое помещение, в центре которого высились часы девятнадцатого века, восемь футов высотой, с барельефами человеческих лиц: Франклин, Джексон, Линкольн, Вашингтон, Грант, Гаррисон и Виктория, год изготовления тысяча восемьсот восемьдесят восьмой, а вокруг часов грядка тюльпанов, выглядевших столь скульптурно, что я даже нагнулся и пощупал их, чтобы убедиться, что цветы живые.
Мне хотелось выпить, но бар был уже закрыт. Мимо меня проплыла старуха в горностае, оставляя за собой аромат духов, столь же неясный, как дух из шкатулки с драгоценностями. Но вестибюль «Уолдорфа» позади меня напоминал один из тех молчаливых залов в казино в Монте-Карло, тех мертвых пространств, которые как бы окружают уходящего прочь человека, просадившего здесь за час целый миллион. У меня возникла мысль взобраться пешком до апартаментов Келли, одолеть все тридцать маршей, мимолетная мысль, но она не оставляла меня. Я чувствовал, что это необходимо сделать, что это было бы равнозначно походу в Гарлем. Но я был не в силах сдвинуться с места. Мне казалось слишком большим геройством взбираться по этой лестнице, построенной на случай пожара, проходить через западни и засады, через юдоли проклятия, изрыгаемого сном богачей, и сталкиваться с ночными детективами. Я живо представил себе свою фотографию в газетах: профессор в роли ночного вора! Нет уж! И все же я был уверен, что лучше было бы взобраться по этой лестнице, подняться сквозь страх и страданье, пусть даже свалиться бездыханным в миг, когда откажет сердце, чем вознестись наверх в лифте, прорвав пояса психического магнетизма, охраняющие башню отеля.
