Страшно было рыться в этом трупе. Ведь не только зловоние проникало мне в легкие, я впустил в себя и само безумие. Запах мертвеца странствовал со мной по пустошам Оклахомы и северного Техаса, по пустыне Нью-Мексико и Аризоны, на въезде в долину Луны.
Я приехал в Лас-Вегас в пять утра после двухчасового ночного путешествия, в марте здесь стояла июльская жара, черная и накатывающаяся на тебя волнами. В городе горели огни, небо было темным, улицы светлыми, светлей, чем Бродвей в канун Рождества. В пять утра было уже девяносто градусов. Машина сделала круг по Стрипу, карбюратор вонял горелым воздухом, он выплевывал из себя безумие и снова пожирал его. Запах смерти стоял у меня в носу, я нашел отель и распаковал запылившиеся пожитки. В спальне было холодно, семьдесят градусов, погреб, кондиционированная могила. Я провалился в беспамятство и устремился вдаль по виражам дорог в жарких вихрях Лас-Вегаса, которые на крыльях неврастенического сна перенесли меня обратно в Нью-Йорк, где я обходил одного за другим всех своих друзей, одалживая деньги на покупку машины. Я все же пошел на похороны, но это были похороны Шерри. Мне хотелось побывать и еще на одних – у Шаго, но я не решился. Не решился повстречаться с желтолицым негроидом, который будет поджидать меня за дверьми.
Был конец марта, скоро наступит апрель. Жара накатывала волна за волной. Я существовал как бы в двух атмосферах. По пять, по восемь, а то и по шестнадцать раз на дню я переходил из отеля в машину, прогулка по раскаленной сковородке с температурой не меньше ста десяти градусов, пробежка по Стрипу (рекламные щиты величиной с каньон), бешеная гонка в машине, лучшие гонки во всей Америке, когда машина не только несет тебя в своем чреве, но и бежит наперегонки с другими машинами, находящимися в твоем поле зрения на шести или семи полосах дороги. Это была общественная жизнь в лучшем смысле этого слова, а потом машина сворачивала в сторону, чтобы припарковаться у следующего отеля, легкие вдыхали воздух пустыни, раскаленный до ста десяти градусов, более жаркий, чем фланель воротничка на горле, и было бессмысленно даже пытаться понять, сумеешь ли ты добраться до конца или часа через два, четыре, шесть или двадцать шесть жара окутает твой мозг некой завесой, и в шатре этой завесы разгорится безумие. Но выдержать этот зной на протяжении пяти-десяти минут было не трудно и даже приятно, почти так же приятно, как входить в сауну – жара, пустынный зной, горячий, как пожар в лесу. А потом отель, и там уже была другая атмосфера, кондиционированный воздух, градусов семьдесят, воздух, казалось, пришедший сюда из путешествия по космосу, как будто вы попали в некое заведение на Луне, и воздух доставлялся сюда ракетами, ежедневно прибывающими с Земли. Но этой атмосфере был присущ какой-то особый запах – пустой, высосанной кондиционером, оставляющий после себя дыру, которая постепенно становилась все глубже. Это был запах пустоты, в которой кто-то умирал в одиночестве.
Жить в такой атмосфере по двадцать четыре (минус один) часа в сутки – все равно что жить на подводной лодке или в лунном кратере. И никто не осознавал того, что эта пустыня Запада, огромная, дикая, слепая пустыня производит на свет свое новое племя людей.
Я пропадал у игорных столов. Я был частью этого нового племени. Шерри оставила мне в наследство свой дар. Точно так же, как Келли отправлялся некогда спать, зная, какие именно акции пойдут на повышение на рассвете, и знал, будет ли сопутствовать удача человеку, подходившему к игорному столу. Я знал, когда пасовать, а когда вистовать. Сам я старался играть поменьше, прекращая торговлю при первой возможности, но я умел раззадорить того, кому суждено было подсесть, и заработал на этом кучу денег. Через четыре недели у меня было двадцать четыре тысячи, я расплатился с долгами – все шестнадцать тысяч плюс то, что я одолжил на машину, – и готов был двинуться дальше. Где-то в джунглях Гватемалы жил мой друг, старый друг, и я собирался поехать к нему. А потом на Юкатан. В ночь перед тем, как покинуть Лас-Вегас, я отправился в пустыню, чтобы поглядеть на луну. На горизонте был виден город, словно изукрашенный драгоценными камнями, и духи воспаряли ввысь в ночи, но драгоценности эти были диадемами из электричества, а духи – неоновыми огнями на высоте в десять этажей. Я был в плохой форме и не смог бы взобраться наверх и сорвать их. Поэтому я все дальше и дальше уходил в пустыню, куда уходили многие безумцы и до меня, думая о том, что могу угодить в засаду. Чьи-то глаза следили за мной все четыре недели – они уже знали, кто я такой, и мне был вынесен приговор. В Лас-Вегасе я чувствовал себя в безопасности, там со мной не могло случиться ничего страшного – и только тут, в пустыне, смерть приближалась ко мне, как скорпион с ядовитым жалом. Если кому-то угодно пристрелить меня, то он будет подкарауливать меня здесь. Но никого не было, и я шел все дальше и вышел к будке у пустынной дороги, к будке с заржавевшим диском. Вошел в нее и набрал номер, и попросил Шерри. И в лунном свете мне ответили милым голосом: «Привет, дурачок, а я уж решила, что ты не соберешься позвонить. Здесь у нас довольно холодно, и девочки простудились. Мерилин тебе кланяется. Мы с ней дружим, это странно, верно? Ведь женщины плохо ладят друг с другом. Но не горюй, милый, и не вздумай платить за разговор, ведь светит Луна, а я ее дочь». Я повесил трубку и пошел назад в сияющий огнями город, и решил, что прежде, чем я распрощаюсь с духами, смогу позвонить ей еще разок. Но на рассвете я вроде бы пришел в себя, упаковал вещи и отправился в Гватемалу.
