Бродит апостол Андрей.
Розгой стегает осла.
Голубую Русь «Радуницы» Есенин недаром сдвинул на «окрайну» родного села. В соседстве с «Яром», на неприязненный или равнодушный взгляд, допустим, ахматовский, она не очень-то отличалась от импровизаций и фантазий в псевдорусском стиле, поощряемых коронованными учредителями Общества возрождения русской народной культуры. А это не только распускало неприятные для репутации автора Голубой утопии суждения и слухи, но и сковывало творческое воображение. Зато теперь, когда прежняя земля миновала и ее рисункам в новой грубой реальности нет места, он волен собирать их в душу-суму, чтобы дать им вечную жизнь «через строго высчитанную сумму образов». «Высчитанную» так, чтобы и его поэмы, как русский бытовой орнамент, имели бы «не простой характер узорочья», а представляли собой «весьма сложную и весьма глубокую орнаментичную эпопею с чудесным переплетением духа и знаков». Подводя итоги в 1924-м, поэт скажет: «Но все ж я счастлив. В сонме бурь Неповторимые я вынес впечатленья. Вихрь нарядил мою судьбу В золототканое цветенье». «Золототканое цветенье» – самое короткое, но и самое точное определение поэтики орнаментальных поэм, так ярко и прихотливо «расцвел» здесь уникальный дар Есенина, дар образного воображения. Еще до того как была написана первая главка поэмного цикла («Товарищ», март 1917 года), он создал одно из самых известных своих стихотворений – «Разбуди меня завтра рано…» Это и вступление к задуманной книге, и программа заявочного «проекта», и отклик на Февральскую революцию:
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать.
Я сегодня увидел в пуще
След широких колес на лугу.
Треплет ветер под облачной кущей
Золотую его дугу.
На рассвете он завтра промчится,
Шапку-месяц пригнув под кустом,
И игриво взмахнет кобылица
Над равниною красным хвостом.
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Конь, по Есенину, – «знак духовного устремления» мужицкой России, а в данном контексте – еще и знак направления его собственного творческого пути. Иносказания подобного типа Есенин называл корабельными: «Корабельный образ есть уловление в каком-нибудь предмете или существе струения, где заставочный образ (собственно метафора, то есть “уподобление одного предмета другому”. – А. М. ) плывет, как ладья по воде». Образ дорогого гостя, несущего автору весть о том, что он скоро станет знаменитым, здесь и впрямь словно и плывет, и струится. Исходная фигуральность неуследимо перетекает в другую, смежную, в результате чего и конь (краснохвостая кобылица), и колесница Вестника с золотой дугой, и сам Вестник (дорогой гость) сливаются не сливаясь в предчувствие счастливой перемены участи. И это именно предчувствие, а не реально, в быту, свершившийся факт, то есть состояние, когда невозможно провести черту между воображаемым и действительным, очевидным и невероятным. Взять хотя бы образ рождающейся в «сонме бурь» иной страны и стольного ее града. Как и положено мужицкой республике, названной по имени ее первограда Инонией, она прямо-таки тонет в «море хлеба». Но этот среброзлачный урожай – столько же хлеб насущный, сколько и пища духовная, а вдобавок и чуть ли не подобие Ноева ковчега, то есть та генетическая праматерия («неизреченная животность»), которой суждено дать начало новой жизни – и растительной, и животной, и духовной. Из зерна вылупляются птицы. Из зерна, как из улья, вылетают пчелы, чтобы «пчелиным голосом озлатонивить мрак». Чудесное зерно, в мировом пожаре горящее, но не сгорающее, – еще и хранилище памяти веков. Информация передается по цепочке: звезда – птица – яйцо – зерно – слово. Эти изначальные праслова и прапредметы связаны «потайственным» родством. Звезда может слететь в кусты малиновкой, слово способно и проклевываться из сердца самого себя птенцом, и прорастать, как пшеница: «Мудростью пухнет слово, вязью колося поля». «Вычерпав», казалось бы, почти до дна фигуральный потенциал колосяного мотива, Есенин, не останавливая, не прерывая его струения, вплетает в движущийся узор новую струящуюся, корабельную фигуральность. В стране, утонувшей в копнах лунного хлеба, восходящее солнце не может не отелиться красным телком («Отелившееся небо Лижет красного телка»), а отелившись, не обернуться «Телицей-Русью»: «Перед воротами в рай Я стучусь: Звездами спеленай Телицу – Русь». А там, где каждая существенность еще и строго согласована с соседней, эстетически неизбежны и небесное молоко («С небес через красные сети дождит молоко»), и явление народу «коровьего» бога: «По-иному над нашей выгибью Вспух незримой коровой бог». В незримом присутствии коровьего бога колосья начинают вести себя как телята, у которых режутся рожки: «Прободят голубое темя Колосья твоих хлебов». В стране Инонии бодаются даже звезды: «Я иное постиг учение Прободающих вечность звезд». В заметке о романе Андрея Белого «Котик Летаев» Есенин так охарактеризовал присущий истинному поэту способ «соображения понятий»: «Суть не в фокусе преображения предметов, не в жесте слов, а в том самом уловлении, в котором если видишь ночью во сне кисель, то утром встаешь с мокрыми сладкими губами от его сока». Врожденное умение уловить словом почти неуловимое («то, о чем мы мыслим… тенями мыслей») и позволяло Есенину, возводя рискованно сложные построения («На крепких сгибах воздетых рук Возводит церкви строитель звук»), не опасаться, что они рухнут от аллегорических перегрузок. А легкокасательность связей между вещами и явлениями, на обыденный взгляд, очень далекими, не мешает, а помогает-способствует витальным его имажам колоситься, ветвиться, прорастать, сращивая поэмы, превращая их в орнаментальную эпопею, где так же, как и в народном орнаменте, с торжественностью музыки переплетаются колосья, деревья, звери, предметы крестьянского обихода…
