И почему она так боится влюбиться в него? Неужели он так мерзко выглядит?
Черт возьми! А что, если со всеми теми парнями, которых Джоли в конце концов бросала, она тоже поначалу была такой же восторженной, жаждущей и восхищенной? Ты такой сладкий. Конечно, ты мне нужен, но…
– Мама все время повторяла, чтобы я не связывалась с шеф-поваром, – неожиданно заговорила Джоли. Сев на стенку возле старого кривого кипариса, она смотрела на море и на один из туманных зеленых островков. Со своего места у церковной стены он мог видеть только ее профиль.
Он напрягся. И сильнее прижался к камню, ощущая себя проигравшим. Он чувствовал в себе много прекрасного, удивительного. И огромное стремление к красоте. И энергию. И любовь. Он мог отдавать свое сердце только вместе со всем этим. Стоило начать вести себя иначе, как у людей сразу же возникало впечатление, что у него сердце ужасного чудовища. Но все, что было замечательного в нем, женщины почему-то принимали за нечто такое, что делало Габриэля неподходящим для того, чтобы его можно было любить.
«Я не смогу сделать так, чтобы она и полюбила меня, и не бросила», – подумал он, обращаясь к древнему каменному городку. В ответ была тишина, будто город давал Габриэлю возможность подумать. Проворковала голубка, тихо и жалобно, и Габриэлю захотелось отделаться от таких мыслей, стряхнуть их, как утка стряхивает с себя воду. Неужели он чуть не сказал вслух: «Я не смогу сделать»? Кажется, это не пустые слова, раз они крепко засели у него в голове.
– Может быть, твоей маме это не нравилось, – сказал он.
Джоли повернулась, не вставая со стенки, и с иронией взглянула на него.
– Ты так думаешь?
– Ее муж был одержим едой и желанием быть лучше всех. У него бурно проявлялись эмоции. Да и характер никак нельзя назвать спокойным. Кроме того, ей часто приходилось оставаться одной.
– Это и разрушило нашу семью. Знаешь, как мало я видела папу после того, как мне исполнилось пять лет?
Габриэль на мгновение умолк, подыскивая слова. Он понимал, что сейчас нельзя просто произнести первое, что пришло в голову, как он часто делал.
– Я едва помню твою маму. Она так редко приходила в кухню. Но Пьер… Ненавижу его. Он так и не изменился. Когда мы с ним подрались сковородками и он уволил меня, он был точно таким же, как когда я только начал работать на него. Поэтому трудно поверить, что он был иным до того, как женился. Возможно, твоя мама вышла за него, желая, чтобы он стал кем-то другим, чтобы изменился.
«Какой же я идиот! Ведь знал, как больно оказаться брошенным через месяц или через шесть лет! А как же, должно быть, больно, когда тебя бросают после десяти проклятых лет и уходят, забрав трех дорогих тебе маленьких девочек?
До чего же все чертовски плохо. Может быть, я не смогу это сделать вообще никогда». Ему стало плохо от одной только мысли, что Джоли тоже бросит его, украдет детей и увезет их на другой край земли. Он почувствовал, что вот-вот упадет на колени под этим кипарисом и согнется дугой. И вдобавок его стошнит.
Он глубоко вздохнул, сильнее прижался спиной к камню и стал задумчиво смотреть на море, вдыхая запахи кипариса, солнца и древности. Его поразили собственные мысли о вечности, бесконечной выносливости моря, вековой стойкости камня. Putain, non[99]. «Я-то уж точно не уползу от страха в свое кухонное звериное логово и не буду размышлять там о своих ранах, пока не умру в одиночестве».
– Возможно, твоей матери и не нравилось, – уверенно сказал он, – но тебе-то, Джоли, нравится.
Она впилась пальцами в каменную стену и внезапно повернулась к нему лицом. Ему показалось, что он никогда не видел никого прекраснее Джоли, сидящей в тени кипариса на фоне морской сини. Хорошо было бы иметь с собой фотоаппарат. На тот случай, если ты больше никогда не увидишь ее такой.
– Ты любишь еду. Знаешь ведь, что любишь. Любишь приходить в мою кухню. Любишь, когда я кормлю тебя. А я люблю тебя кормить. Вероятно, мы могли бы построить на этом целую жизнь. Счастье каждый день.
Он увидел, как при словах «целую жизнь» ее глаза распахнулись. Опять он действует слишком быстро, черт возьми. Никогда он не научится сдерживать себя так, чтобы другие могли его выдержать.
Ну и ладно. Он ринулся вперед.
– Тебе нравится, когда я страшен. Ты… играешь с этим. Даже наслаждаешься.
Ее губы застенчиво изогнулись.
– Ты похож на маршмеллоу, только большого размера, Габриэль. Это уж точно не страшно.
Он был немного обижен тем, что не страшен ей, особенно после того, как чуть не ударился головой о потолок, когда она прошлой ночью выскочила из темноты и вспрыгнула ему на спину.
– И ты любишь быть одна. Ты сама говорила. Ты любишь свернуться клубочком и провести в тишине хотя бы несколько часов в день, размышляя о собственной работе. И чтобы тебя в это время никто не тревожил. Может, баланс между моей и твоей работой разрешит твою проблему с мужчинами и удовлетворит твою потребность в личном пространстве?
Ее губы искривились сильнее, а глаза стали очень зелеными.
– Тебе даже нравится ритм моей жизни, насколько я мог это понять. Я никогда не просил тебя вставать в пять тридцать и не спать до полуночи ради меня. Ты просто сама так поступаешь.
Она пожала плечами.
– Я всегда была такой. Это началось, когда я была еще подростком. – Ее взгляд скользнул в сторону, потом она опять посмотрела ему в глаза. – Когда приходила к отцу.
В его жизни ничего не может быть хуже, чем остаться в долгу у Пьера Манона за то лучшее, что случилось в его жизни, то есть за дочь Пьера Джоли.
– Вот. Видишь? – Габриэль поднял руки, как бы открывая себя для Джоли, и его сердце опять забилось слишком быстро. – Я думаю, мы идеальная пара. – Если, конечно, забыть о том, что она дочь той женщины, которая показала ей, как можно бросить мужа даже после десяти лет супружеской жизни. Он оттолкнул предательскую мысль и продолжал держать свои руки вытянутыми вверх, хотя его сердце жалобно умоляло спрятать его в ладони и убрать в какое-нибудь более безопасное место.
Неужели все это казалось ей таким отвратительным?
Putain, маршмеллоу? После всех тех прекрасных блюд, которые он показал ей, маршмеллоу было лучшим сравнением с его сердцем, какое она смогла придумать? Проклятие, она же кулинарная писательница!
– Если пренебречь тем, что именно сейчас я нужна отцу, который живет в Париже и кого ты, конечно, ненавидишь, – с трудом сказала Джоли и вздохнула.
Проклятие! Ну, как ему решить эту проблему?
Немного позже Габриэль снова сел за руль, и они отправились еще выше в холмы. Извилистая, как спагетти на тарелке, дорога превратилась в настоящий серпантин, состоящий из одних поворотов, будто из макарон-колечек, и в голове Габриэля возникли мысли о скручивающихся, вращающихся струях расплавленного сахара, которыми можно украсить нечто восхитительное. Они въехали в parc naturel[100]и остановились на парковке.
