Лицо менестреля скрывал синий плащ, наподобие мавританской джеллабы. Желая удостовериться, что передо мной не Бессмертное Божество, снизошедшее к нам на грешную землю в облике нищего музыканта, я сделал вид, что у меня развязалась сандалия; опустившись на одно колено, я тайком заглянул под капюшон. В соответствии с законами перспективы, мой взгляд первым делом наткнулся на его выступающий нос. Вот это был нос, доложу я вам – всем носам нос! Если бы знаменитые солнечные часы в Альгамбре[45] были наделены разумом и знали бы, что есть зависть к сопернику, и будь у них капилляры, они покраснели бы от стыда, ибо им было весьма далеко до хронометрических возможностей этого необъятного носа. Остальные черты менестреля как бы в ужасе разбегались прочь, подальше от этого монументального выступа: глаза запали глубоко в глазницы, словно пытаясь спрятаться понадежнее, подбородок искал убежища в складках шеи. Да, лицо менестреля было весьма выразительным и «характерным»; это было то самое редкостное уродство, каковое является отличительным признаком человека, воистину одаренного. Ибо Господь, в Своей Мудрости, уравновешивает выдающиеся таланты различными бедами и напастями, дабы мы не погрязли в тщеславии и гордыне.
– Господин хороший, – обратился я к этим подрагивающим ноздрям, – позвольте мне объявить во всеуслышание, какое это безмерное удовольствие – обнаружить в самом средоточии Торговли непоколебимый оплот Искусства.
Менестрель поднял голову и посмотрел мне в глаза – и я узрел душу, утомленную снисходительностью профанов, почитавших себя хозяевами жизни. И все-таки в нем ощущалась упрямая сила; он был чем-то похож на святого Эразма, когда его внутренности наматывали на брашпиль.[46] Наверное, незачем и говорить, что между нами тут же возникла симпатия, основанная на духовном родстве. Пользуясь своим священническим саном, я выбранил плебс за прискорбную невосприимчивость к дивной музыке. Торговцы ответили мне оскорбительной бранью, которую я не решусь повторить, скажу только, что упоминались постыдные части тела, обычно скрываемые под одеждой. А один дуралей заявил, что он ковырял мою ризницу своим корнеплодом.
– Не бойтесь этих невежд, – сказал я менестрелю, ибо тот, почуяв опасность, как будто собрался уйти восвояси. – Нам следует проявить стойкость, берите пример со святой Екатерины.[47] – Я положил руку ему на плечо и при этом случайно задел капюшон. И теперь больше ничто не скрывало его лицо.
На нас тут же посыпался град гнилых овощей. Как святой Себастьян[48], пострадавший за веру, мы приняли на себя снаряды пусть и не смертоносные, но направленные ненавистнической волей. Вытирая лицо от вонючей сливовой жижи, я пытался держаться с достоинством и вдруг увидел, что менестреля уже нет на месте – он улепетывал со всех ног, так что пятки сверкали.
– Эй, подождите меня! – завопил я, пытаясь перекричать оскорбления и богохульства, и бросился следом за долговязой нескладной фигурой в плаще. Толпа устремилась за нами.
Выносливость менестреля была под стать его музыке – такая же замечательная, я бы даже сказал, выдающаяся. В тяжелом плаще, с лютней в руках, он бежал с такой быстротой, ни разу не оглянувшись и не замедлив темпа, что я уже начал всерьез опасаться, что мне за ним не угнаться, и это при том, что сам я бежал на пределе сил. Подобно жестянке, привязанной к собачьему хвосту, я несся следом за ним по улицам, провонявшим помоями и нечистотами. К счастью, моя решимость оказалась покрепче, чем у наших взбешенных преследователей, и когда стало ясно, что они прекратили погоню, я крикнул вдогонку бегущему менестрелю, что опасность уже миновала. Однако, прежде чем я его нагнал, он метнулся, как заяц, в какой-то подвал.
– Ну а теперь-то чего? – спросил я.
Менестрель забился за ящик с сырами и съежился там в тени. Увидев, как я спускаюсь по лестнице, она замахал на меня руками:
– Уходите! Немедленно уходите! Вы что, не поняли, что они жаждут крови?! Если меня найдут, меня точно убьют. И вас заодно, за сочувствие и укрывательство.
На что я ответил, что толпа вряд ли осмелится учинить смертоубийство лица духовного, так что бояться мне нечего, после чего попросил его разъяснить, что он имел в виду, говоря про «сочувствие и укрывательство».
Но прежде чем менестрель успел мне ответить, я услышал вдали разъяренные голоса и звон стали. Кровь застыла у меня в жилах.[49]
– Теперь вы мне верите? – прошептал менестрель.
Мой первый порыв был – бежать. Но ноги не слушались, и пока я пытался заставить их сдвинуться с места, в дальнем конце улицы уже показалась толпа ражих торговцев[50], вооруженных дубинками, палками и колунами. У кого-то в руках были куски веревки, предназначенной для линчевания. Времени на раздумья не оставалось. Я бросился вниз, в подвал.
Прошло всего несколько секунд, но они показались мне вечностью. Мы слышали озлобленные голоса наверху, но потом толпа вроде бы разошлась. Я возблагодарил Бога за едкий дух этих пахучих сыров, который перебивал все запахи, так что нам можно было не опасаться вражеских ищеек.
Итак, опасность миновала. Мы с менестрелем сидели, приходя в себя после всего пережитого и стараясь не обращать внимания на миазмы, коими пропиталось все наше убежище. Наконец я решился нарушить молчание и пошел сыпать вопросами. Кто он? За что его так ненавидят? Чем он их так оскорбил? В чем его прегрешение? Менестрель только кивал, и размеренные движения этого выдающегося носища – выдающегося и в прямом, и в переносном смысле – чудесным образом помогли мне успокоиться, взять себя в руки и вспомнить о правилах вежливости и приличия.
