Затем я избрал обходной маневр. «Чарующая Вильгемина, — проговаривал я внутри себя, прежде чем обратиться к ней, — единомышленница, товарищ по оружию, зачем нам сражаться между собой? Мы же делаем одно общее дело. Сражаемся за счастье своих друзей. Так для чего же все эти баталии, в которых мы рискуем нашим чувством гармонии, присущим „знатокам любви“?» Вильгемина, конечно же, должна была подумать: «А какого хрена ты суешься не в свое дело?» — и это было моим главным оружием, поскольку это в гораздо большей степени мое дело, нежели ее. Я во сто крат более сведущ в романтической любви и в помощи своим любовно-неполноценным согражданам. В этом смысле брачный агент превосходит любого социального работника. Не тревожьте моих подопытных. Им нужны воздух, вода, красивые виды и бремя любви. Их должно чесать за ушком и всячески ублажать…
Но тут Вильгемина ошеломила меня двумя признаниями. Во-первых, сказала она, они с Карлой больше не подруги, а во-вторых, воссоединение Малыша Хэйрса и Карлы приведет к тому, что сама она станет «досадной помехой»… Все это она сказала, восседая на том же стуле, а ее поза стала еще более расслабленной, чем было описано выше. «Досадная помеха»? Я обмозговал эту мысль. Досадная помеха, вроде ресницы в глазу? Заусенца на пальце? Сбившихся трусов, врезающихся в задницу? В каком смысле «помеха»? Я сгорбился над своим столом-бюро и продолжал так и этак вертеть в мозгу слово «помеха». Я никак не мог отделаться от мысли о никчемности этого заявления. Ничтожная причина; под моим собственным церебральным микроскопом она по размерам была много меньше атома… Досадная помеха — как это? Где мне найти милосердие, чтобы уважить столь ерундовое оправдание? Какой ангел укрепит мою силу духа, дабы ее хватило для общения с подобными глупцами и невеждами? Я еще Думал: «Помеха… Помеха? Досадная помеха, вроде ненужного мусора, которому место в помойке»? Мне ужасно хотелось спросить об этом Вильгемину и — заодно — патетически прибавить: «Да что вы, черт возьми, о себе возомнили»? Моя матушка повторяла эту фразу ежедневно, обращаясь к оконным стеклам и зеркалам, а также изредка к живым людям, вроде официантов и разносчиков. Но сам я до сей поры никогда не говорил такие вещи людям в лицо и теперь пребывал в растерянности, не представляя, как облечь в слова мой праведный гнев. Вот почему я держал эти мысли при себе. Я генетический трус и робею перед лицом конфликта. Нет, правда. Я действительно боюсь всяческих стычек и словесных баталий. Сама мысль о них вызывает у меня дрожь в коленках. Оскорбления растут у меня в голове, как стрелы болиголова…
Вильгемина сказала: она полагает, что Малышу Хэйрсу не понравится ее бывшая подруга Карла, поскольку ее бывшая подруга Карла — человек сложный и проблемный, чудачка, склонная к депрессиям, а временами — просто психованная. На это у меня был уже готов ответ. Я начал называть ее Вильми, полагая, что некоторая фамильярность не помешает для налаживания отношений. «Вильми, — сказал я, — подобная женщина — самое то, что нужно Малышу Хэйрсу. Уверяю, он будет в восторге. Сумасбродная девушка-остроумная, милая, сексапильная фройляйн с черными волосами, подстриженными в стиле берлинской моды 1920-х годов. Вдобавок, у нее подбородок с ямочкой, что придает лицу определенную мужественность. Предыдущая подружка Малыша Хэйрса остановила его машину, когда они ехали по скоростной автостраде, и выкинула ключи в окно. Так что Малышу Хэйрсу пришлось толкать машину до самой стоянки, а потом еще тащиться обратно и выручать ключи, в то время как машины проносились мимо на космических скоростях, угрожая его жизни. Отчаянные, одержимые любовники — вот что ему по душе. Сражения…
Через несколько дней, за ленчем, я рассказал эту историю Малышу Хэйрсу. Он ел свой любимый высокопротеиновый деревенский сыр и гамбургер, обильно политый кетчупом. Узнав, что Вильгемина не позволила свести его с горячей, знойной Карлой, Малыш Хэйрс спросил: почему? А затем сия наивная жертва фрейдизма задала вопрос на миллион баксов. „Вильгемина мешает мне познакомиться с Карлой потому, что сама хочет заняться со мной сексом, да? Но это ведь, наверное, очень эгоистично? Почему я должен принадлежать одной ей?..“ Вот почему мы так любим Малыша Хэйрса и работаем сверхурочно, дабы обеспечить ему супружеское счастье… И вот почему на кафедре сексопатологии университета Фонтанеля он считается достойным преемником Крафт-Эббинга[25]. Малыш Хэйрс склонен к разнообразным проницательным суждениям вроде: „Эго, которое отвергло все этические обязательства, подчиняется любым сексуальным импульсам“.
Я поспешно сказал: „Нет, она не считает, что ты Должен принадлежать только ей“ — и лишь потом задумался об истинных мотивах Вильгемины. Могло ли быть, чтобы она решилась распроститься со своим лесбийским образом жизни ради плоской волосатой задницы Малыша Хэйрса? Год, десять месяцев и четырнадцать дней тому назад Вильгемина влюбилась в Анджелу — самую прекрасную женщину, которую когда-либо знал мир. Они были счастливы вместе, даже, я бы сказал, пребывали в экстазе… Недавно они завели себе говорливого мексиканского попугая, который повторяет фразы „заткнись“ и „подавись“ весь день напролет. Я сказал „нет“, потому что мне не хотелось переводить разговор на психоанализ, а еще — потому что не верил, будто Вильгемина желает подержать Малыша Хэйрса поблизости от себя, на случай, если ей захочется гетеросексуальной любви. Впрочем, если быть честным до конца, я не сбрасывал со счетов и еще один вариант. Возможно, Вильгемина-эгоистка, Вильгемина-ревнивица просто не желала, чтобы Карла — эта тощая бледная моль с раздвоенным подбородком — заполучила себе мужика.
Человеку вроде меня, у которого над головой едва ли не парит светлый нимб, человеку правдивому и доброму, очень затруднительно общаться с подобными эгоцентристами. Вильгемина, которая стремится обеими руками загребать себе все жизненные удовольствия, вызывает во мне протест. Этакий подростковый взгляд на мир. В принципе его можно понять — но не одобрить. Ошибка, против которой предостерегает нас Библия — во Второзаконии, пятой книге Моисея, и Творении 33, где Иаков примиряется с Исавом.
— Я — хороший человек? — спрашивал Малыш Хэйрс. В нем в очередной раз возобладал комплекс неполноценности. Мы шли по гигантскому заснеженному полю. Дело было поздней весной, и под ногами лежал зернистый, слегка подтаявший снег. По дороге мы играли в шахматы, аккуратно неся перед собой крошечную доску с магнитными фигурками. Ходы приходилось делать со всей возможной осторожностью. Мы брали фигурки кончиками озябших пальцев — будто пинцетами — и аккуратно переставляли их с клетки на клетку. Малыш Хэйрс пребывал в печали. Он замерз и порядком вымотался. Вдобавок, Малыш Хэйрс только что потерял свою Королеву…
Он присел на корточки, сгреб пригоршню снега и положил себе на голову. Снежинки таяли, повисая серебристыми капельками на его волосах. Я вынул из рюкзака фотоаппарат и сфотографировал его.
— Да, ты хороший человек, — сказал я. — Твердый. Во всех смыслах этого слова.
— Твердый? — переспросил Малыш Хэйрс, размазывая паштет по крекеру. В этих целях он использовал свой любимый армейский нож. — Твердый — как дуб, да? Упертый и недалекий? Иначе сказать-твердолобый…
