В начале девяностых Фолькер перестал вести пространные дневники, довольствуясь теперь короткими записями:
19 февраля: болею.
20 февраля: болею…
21 февраля: болею. Читаю биографию Уорхола.
22 февраля: ел утку у Х.П., с хрустящей корочкой, фаршированную.
19 марта: Пфорцхайм, Дом Рейхлина[250]/ Общество искусств и ремесел, идеальное помещение для выставки Энде.
20 марта: Мне нужен компьютер.
22 марта: Был у врача. СПИД. Каталог выставки в Падерборне[251]Ужин с X. П.
О том, что он проходил медицинское обследование, и о полученных результатах Фолькер не проронил ни слова. Но поскольку позже я с этим врачом познакомился, мне нетрудно представить себе, как протекала беседа:
— Да, результат положительный… Сожалею.
— И как долго мне еще…?
— Медикаменты с каждым годом совершенствуются.
— Все в самом деле так скверно?
— У вас практически не осталось клеток-помощников. Курс лечения мы начнем немедленно.
— А побочные действия?
— В данный момент они значения не имеют.
— Но я должен работать!
— Для начала вы должны пережить это лето. Вы нуждаетесь в успокоительных?… Хотите, я дам вам адрес группы психологической поддержки?
— Я порой бываю забывчив. Так проявляется этот… одним словом, разложение мозга?
— Нет, ваш мозг мы тоже тестировали. И токсоплазмоз, если бы он наличествовал, определенно заметили бы. Сейчас у вас только две заботы: неукоснительно выполнять все мои предписания и не терять надежды.
— Вы разговариваете со мной как Фридрих Шиллер.
— Кто?! Неужели Шиллер так разговаривал?
— Он, господин доктор, всегда хотел только добра.
— Именно. Я тоже. Потому и прописал вам ингибиторы протеазы ВИЧ. План, как их принимать, мы откорректируем вместе. Фармацевтические инструкции с описаниями побочных действий вы лучше не читайте. Если произойдет что-то непредвиденное, сразу звоните мне, вот номер моего домашнего телефона.
— Я обречен на смерть.
— Как все мы. Но к вам это относится в первую очередь. Впрочем, и я, ваш лечащий врач, не буду жить вечно.
— Благодарю вас, доктор Воннегут. Значит, все-таки вирус…
— Вы должны его презирать. Жалко, конечно, времени. Но в нравственном смысле он — полное ничтожество.
— Может, вы и вправду родственник Шиллера…
— Посидите немного в приемной. Не хочу, чтобы вы сейчас оказались наедине с собой.
Ретровир, хивид, криксиван, инвираза, видекс, зерит… Ни одного из тех восемнадцати лекарств, что принимал, в разных комбинациях, Фолькер, я ни разу не видел в его квартире или во время наших совместных путешествий. Я не знаю, когда он их принимал. Болезнь, средства борьбы с ней он рассматривал как докуку и по возможности игнорировал, а лекарства наказывал, пряча их в выдвижной ящик. Странное наказание, но в каком-то смысле очень действенное.
Длящиеся неделями бронхиты, воспаления легких, тяжелые вторичные инфекции, переход на диету, в основном состоящую из приготовленных на пару овощей без всяких пряностей, — восемь лет наблюдал я эту борьбу, считался с настроениями своего друга, колебавшимися между надеждой и полным отказом от таковой, с самыми неожиданными желаниями.
Как он договаривался с собой, даже гадать не берусь. Ведь речь шла о конфликте между Сейчас и Ничто, абсолютным Ничто.
Но, к счастью, действовала еще и сила повседневности, сплавлявшая воедино лекарства, разговоры на улицах, планы, периодические ухудшения и улучшения самочувствия, репортерские оценки войны в Персидском заливе, большую выставку Сезанна в Тюбингене.
Вирус овладел только телом Фолькера. Думаю, что ему, вирусу, не удалось прогрызться сквозь слишком большой слой культуры. И все-таки однажды он почти вплотную приблизился к жизненному центру — в те дни, когда Фолькер, после операции на кишечнике, лежал в постели и непрерывно стонал.
— Ну, будет. Сестры к тебе хорошо относятся?
— Да… Но я слышать не могу их баварский выговор.
— Привыкнешь. Баварцы происходят от кельтов, и у них замечательные больницы.
— Саймон Рэттл[252]дирижирует «Песнями Гурре» Шёнберга… Ты обязательно должен послушать.
— Сперва я должен отчитаться перед финансовым ведомством.
— Государство, — вдруг наставительно сказал Фолькер, лежавший под капельницей, — тоже кое-что для тебя делает. Прокладывает дороги. Обеспечивает нас электричеством.
— Понял. Тебе принести печенье, сок?
— Не надо.
Он не позволял долго держать его руку. Избегал «сентиментальностей».
— Мне уйти?
— Да.
— Но я бы хотел еще с тобой посидеть.
— Тогда останься.
Когда-то на протяжении этих лет он должен был разобраться с Богом. Отвергать Бога — значит, пусть минимально, считаться с возможностью Его существования. Наверное, в сознании Фолькера вспыхивали мысли о вере греков, о темных, воспетых поэтами реках в потустороннем мире; о надеждах невероятно предусмотрительных верующих с берегов Нила, которые клали в свои гробницы хлеб, модели кораблей, талисманы, чтобы облегчить себе путь к вечному свету Исиды и Осириса. Образы парадиза и тьмы, живущие внутри всякого человека, в какие-то моменты — ночами — смешиваются, становясь предчувствием.
Потом опять заявляла о своих правах жизнь, какой она бывает на полпути к смерти.
— Твой перевод писем мадам де Помпадур готов?
— Скоро закончу.
— Мне приходила почта из Падерборна?
— Да, из какого-то культурного ведомства. Я захватил с собой.
27 октября 1996.
Мастер картинных рам в Бамберге. К реставратору в Дармштадт. (Выгодные условия.) Транспортировка «Танцующего на шаре»[253]в Мёнхенгладбах. Дальше — через Ворпсведе (навестил Ханса-Георга Рауха[254]). Телефонная попытка уговорить Инге Мейзель[255]выступить с чтением историй Михаэля Энде. Она вообще-то не против, но сказала, что больше не может читать — строчки расплываются перед глазами.
