Джим Саттон счел нужным дожать ситуацию.
— Послушайте, мистер Бакус, — сказал он с превеликой учтивостью. — Я журналист, и мне бы хотелось, с вашего позволения, взять у вас интервью.
Рейнджер вмиг просиял, вся суровость с него слетела, и он, широко улыбнувшись, признался:
— Да и позавтракать не мешало бы, это факт.
Гарриет Гудмен подошла к стойке, чтобы рассчитаться за проживание. Она была бледна, но держалась.
— Нам очень жаль, что вы уезжаете, — сказал мистер Роджерс, возвращая ей кредитную карточку.
— И мне жаль, мистер Роджерс, — сказала она со всегдашней своей прямотой, — но Джим пригласил меня прокатиться с ним в Денвер, а в Боулдере намечается конференция…
— Я понимаю. — Распорядитель помолчал, потом осторожно спросил: — На будущее… двадцать первый номер оставить за вами?
— За мной? Нет, не стоит, — прозвучало в ответ. — Мне жаль, мистер Роджерс.
— И нам жаль, мисс Гудмен.
— Я отнесу ваш багаж, Гарриет, — крикнул с верхней площадки Франциск.
— Это… вовсе не обязательно, — замялась она. — Джим…
— Ждет вас в машине. — Франциск сбежал по лестнице в вестибюль. — Я еще раз прошу прощения за то, что случилось. — Он подхватил чемоданы.
— Не стоит, — рассеянно повторила женщина. — Я никогда не думала, что… — Она умолкла и пошла к выходу на террасу.
Спускаясь за ней по ступеням, Франциск мягко сказал:
— Гарриет, вам нечего опасаться. Это не бешенство, и один контакт, если так можно выразиться, ничего в вас не изменит.
Гарриет Гудмен застыла на месте, потом обернулась.
— А сны? Как быть со снами? — Взгляд ее был печален, и вопрос, содержащий упрек, прозвучал скорей жалобно, чем обвиняюще-гневно.
— Вы знаете испанский? — Она озадаченно кивнула. — «Y los todos estan suenos; Y los suenos sueno son», — процитировал он. — Думаю, это правда.
— «И все есть сны, и сны суть сон». — Пристально посмотрев на знатока испанской поэзии, Гарриет двинулась дальше.
— Поэты не лгут, Гарриет. — Франциск поравнялся с ней и зашагал рядом. — С моей стороны вам тоже нечего опасаться.
Она вновь кивнула.
— Но в будущем году я сюда не приеду.
Он не удивился.
— Я тоже.
Она встрепенулась.
— Где же вы будете?
— Пока не знаю. Мадлен хочет в Париж, да и я там давно уже не был. — Франциск глухо кашлянул и кивнул Джиму Саттону, стоявшему возле «порше».
— Как давно?
Он помолчал.
— Около полувека.
Она вздрогнула и отвернулась.
— До встречи, Франциск. Если это ваше настоящее имя.
— Оно не хуже любого другого. — Они подошли к машине. — Куда положить чемоданы?
— Я положу, — сказал Джим Саттон. — Вы позаботитесь, чтобы ее развалюху вернули прокатной компании?
— Конечно. — Франциск протянул женщине руку. — Вы многое значили для меня, Гарриет.
Та, помедлив, пожала сухую крепкую кисть и сказала — без ревности, но с легкой досадой:
— Однако Мадлен — единственная, не так ли?
Франциск пожал руку Джиму Саттону, и опять подошел к Гарриет.
— Верно, Мадлен единственная. — Он придержал для нее дверцу «порше». — Но… — Последовала короткая пауза. — В мире не существует и другой Гарриет.
Дверца захлопнулась, и провожающий повернулся к машине спиной. Джим Саттон и Гарриет Гудмен смотрели, как он уходит от них своей танцующей, легкой походкой, пропадая в игре света и тени, — этот невысокий, но удивительно сильный, удивительно ладно сложенный и затянутый во все черное человек.
* * *
Письмо графа де Сен-Жермена к Мадлен де Монталье
«Рю де Жанивер, 564,
Париж, Франция.
24 декабря 1981 года
Для передачи в отдел античности.
Экспедиция Марсдена, Ла-Пас, Боливия.
Мадлен, дорогая! Прекрасно, я хочу попытаться еще раз. Воистину что-то есть в нашей любви, если она все не гаснет. Нас разделяют океан, континент, а я все равно ощущаю твои шаги — в виде крохотных содроганий, передающихся мне по сокровенным жилам планеты. Ничто не умалит нашей взаимной тяги друг к другу — ни разочарования, ни печали, ни горечь разлук, ни, думаю, даже истинная погибель. Если наша попытка не даст результата, мы ведь ничего не утратим. Каков бы ни был итог, ты есть — и это все, что мне нужно, остальное — роскошь, могущая служить лишь дополнительной оправой к сокровищу, с каким не сравнится ничто.
Сен-Жермен
(печать в виде солнечного затмения)».
МОЯ ЛЮБИМЕЙШАЯ ЗАГАДКА
Граф Сен-Жермен как историческое лицо
Эссе
«Не удивительно, что англичанам не по зубам граф Сен-Жермен, — писал английский премьер-министр в тысяча семьсот сорок девятом году, — ибо в Англии нет секретной полиции. Удивительно, что французы ничего не могут разнюхать, хотя их секретная полиция лучшая в мире».
В таком затруднении пребывал не только этот государственный деятель, но и многие его современники. Хорошо образованный, много путешествующий, обладающий острым умом иностранец сумел вызвать замешательство в светских кругах большинства европейских столиц. Но он отнюдь не блеснул и исчез, как падающая звезда, а, напротив, не сходил с горизонта в течение сорока лет, окруженный все тем же неистончаемым флером таинственности, что явно импонировало ему.
Барону фон Гляйхену в ответ на расспросы было, например, сказано следующее: «Вера парижан в мое долгожительство меня забавляет. Они полагают, что мне лет пятьсот, чего я — к их удовольствию — не отрицаю, хотя на деле мне больше, чем это можно предположить по моему внешнему виду». Барон по размышлении сообразил, что ничего выведать ему так и не удалось, и от души посочувствовал бедным французам.
Заглянем в воспоминания двух парижанок. Вот что говорит о Сен-Жермене мадам де Юссе: «Графу, кажется, было лет сорок. Хорошо сложенный, с выпуклой грудью, он не выглядел ни плотным, ни тощим; тонкие неправильные черты его лица производили благоприятное впечатление. Его гардероб состоял в основном из одежд черно-белых тонов, достаточно скромных, хотя на одном из придворных празднеств всех поразили подвязки и пряжки графа, щедро усыпанные бриллиантами. Никто не знает, откуда взялось такое богатство. Король [Людовик XV] не терпел насмешливой или снисходительной болтовни о графе и часто беседовал с ним с глазу на глаз». Мадам де Жанли дополняет картину: «Он [Сен-Жермен] был немного ниже среднего роста, хорошо сложен, крепок, очень подвижен. Волосы темные, почти черные; цвет кожи оливковый. Его ироничное, умное лицо говорило об одаренности, что подтверждали совершенно замечательные глаза: глубокие, черные, столь проницательные, что, казалось, ему ничего не стоит заглянуть в вашу душу. Он очень изящно изъяснялся на французском, с небольшим, правда, акцентом, и в такой же манере — на английском, итальянском, испанском, немецком и португальском. Считалось, что он еще знает греческий и латынь. Как превосходный музыкант, граф мог без репетиций аккомпанировать любой песне, демонстрируя мастерство, изумлявшее Филидора. Он часто развлекал нас своими экспромтами на клавесине, скрипке или гитаре».
