доложить об этом Елизавете Петровне и спросил разрешения вновь отправить Шафирова в монастырь. «Было ли это приведено в исполнение или нет, — заключал Бычков, — мы не знаем, и вообще о последних годах жизни несчастного сына петровского под-канцлера у нас, к сожалению, очень мало сведений. Известно только, что в 1756 году барон Исай Петрович Шафиров скончался в Москве»[395]. Стоит отметить, что указанная Бычковым дата смерти Шафирова воспроизводилась затем во всех последующих публикациях вплоть до наших дней, попав даже в Википедию.
Между тем в архивном фонде московской конторы Тайных дел имеется довольно пухлое дело, документы которого проливают свет как раз на последние годы жизни Исайи Шафирова и позволяют уточнить дату его смерти[396]. Эти документы однозначно свидетельствуют о том, что он был болен психическим расстройством и страдал при этом двумя видами мании. Первая из них была манией преследования. Шафиров подозревал своих дворовых в том, что они хотят его убить[397], и поэтому просил Левашова приставить к его дому караул. Трое дворовых, якобы покушавшихся на его жизнь, были арестованы, но никакой их вины обнаружено не было, хотя барон и утверждал, что у них якобы нашли несколько сот (!) каких-то подозрительных корешков, и настойчиво указывал на опасность, которую представляла собой еще одна дворовая, состоявшая при его дочерях, определенных во фрейлины императрицы. Одному из караульных он также говорил, что К. Г. Разумовский подослал к нему некоего убийцу-иноземца, хотя караульный утверждал, что никакого иностранца он в дом Шафирова не пропускал. Второй вид мании, от которой страдал барон и из‑за которой его дело и оказалось в ведении Тайной канцелярии, можно охарактеризовать как одержимость формулой «слово и дело».
Попавший в московскую контору Тайной канцелярии тринадцатилетний дворовый Шафирова Андрей Володимеров рассказал, что хозяин от него требовал кричать «слово и дело», а он, хозяин, будет за него «ответствовать». Володимеров ходил для этого к рогатке, но караульные на его крики внимания не обратили и его не арестовали, и тогда Шафиров повез Володимерова в своей коляске ко двору секретаря Тайной канцелярии Хрущова. Там он мальчика высадил, а сам уехал. Андрей выяснил, что секретаря нет дома, решил, что попусту кричать «слово и дело» нет смысла, и отправился домой, но хозяин ему не поверил и на следующий день высек. Затем он послал Володимерова в дом к своему родственнику князю Хованскому сказать, чтобы тот пришел к нему, но Хованский ответил: «…мне к нему быть недосуг». На следующий день Шафиров опять отправил Андрея к Хованскому, наказав сказать, чтобы князь ехал в Тайную канцелярию, а если откажется, объявить «слово и дело» на него самого. Володимерова к Хованскому не пустили и выгнали со двора. Тогда Шафиров велел ему идти в Полицмейстерскую канцелярию и кричать «слово» там. Делать это он заставлял и дворового Кузьму Ветошникова, которого при этом называл своим сыном, переименовал в Кондратия и обещал сделать своим наследником. «Слово и дело» по первому пункту Шафиров собирался объявить на В. Я. Левашова, А. И. Шувалова, советника Полицмейстерской канцелярии М. Данилова, советника Юстиц-коллегии Ю. Ю. Голенищева-Кутузова, прокурора той же коллегии Ф. Я. Жилина и других высокопоставленных чиновников.
При этом Шафиров постоянно писал какие-то послания, запечатывал их несколькими печатями и посылал с ними на почту караульных, а когда те отказывались, бил их и называл «изменщиками», а прогневавшему его капралу сказал: «…я де зделаю, чтобы и в профосы не годисся». Секретарю московской конторы М. Хрущову он прислал письмо, в котором среди прочего говорилось: «И так то, Михайлушка, ково ты обороняешь, а меня заточил, да и в гульбу вступил. Пора тебе перестать пить, да есть, да гулять, надобно за дела приниматца, нечего меня здесь держать». В опалу к Шафирову попал и служивший в Преображенском полку его сын Петр, которого отец обвинил в праздной жизни и разорительном пристрастии к картам, то есть тех самых пороках, которыми страдал сам.
В ответ на запрос Левашова 28 мая 1751 года последовал высочайший указ отправить Шафирова в монастырь, причем:
Велеть надеть на него монашескую рясу и быть ему в том монастыре под присмотром никуда неисходно. Только ево, Шафирова, без указу Ея Императорскаго Величества в монахи не постригать.
Последнее уточнение, как можно предположить, свидетельствует о том, что указ не был формальным, императрица лично участвовала в его составлении: монашескую рясу на безумных монастырских затворников обычно не надевали и, по мысли государыни, известной своей религиозностью, по-видимому, такая одежда должна была оказать на статского советника благотворное действие и способствовать его смирению. При этом было указано: «…содержанием же пищи и платья велеть ево, Шафирова, довольствовать впредь до указу от дому ево». Ответственность за это возлагалась на «управителя» дома Шафирова. Все ценное в доме велено было описать и опечатать, а с бароном отправить в монастырь двух дворовых.
С исполнением указа вышла заминка. Выяснилось, что из дома Шафирова снабжать нечем, поскольку еще несколько лет назад, как уже говорилось, он был именным указом отрешен от владения собственностью. Ничего своего у него не было, и все необходимое ему посылали дети и родственники, в том числе старший сын Василий, сестры — княгиня Марфа Долгорукова и Мария Салтыкова и племянники, князья Александр и Михаил Хованские[398]. Никакого «управителя» тоже в доме не оказалось. Сын Василий находился далеко от Москвы, в Пензенской губернии, и на корреспонденцию с ним времени не было. В иной ситуации в Тайной конторе, вероятно, повременили бы с отправкой в монастырь, но в данном случае речь шла об именном указе, поэтому уточнять высочайшее повеление и держать Шафирова долее в его доме служащие политического сыска не решились, постановлено было отправить его немедленно, а кормить пока монастырской едой.
Местом содержания барона был выбран Саввино-Сторожевский монастырь, откуда уже в ноябре того же года отрапортовали, что узник совершенно вылечился. В ответ из Петербурга последовало указание направить в монастырь для освидетельствования двух чиновников, что также было нарушением обычной процедуры, при которой вылечившегося безумца освидетельствовали в Москве или Петербурге. Съездившие в монастырь чиновники доложили, что Шафиров по-прежнему «находитца в несостоянии ума своего». Барон жаловался им, что умирает от голода, что настоятель не пускает его в свою баню, а велит ходить в «братскую», из‑за чего он весь чешется, причем, задрав рубаху, продемонстрировал, как он это делает. Во время службы в церкви Шафиров истово крестился,
