Вот что я сказал, полагая, что ответ был исчерпывающим, но глаза Титты наполнились слезами. Он так расстроился, что не сумел скрыть, насколько я ему дорог, а меня почти зашатало: я ждал от жизни чего угодно, но не думал, что Титта испытывает ко мне искренние чувства.
Человек похож на кока-колу, это всем известно. Встряхнешь его – и во все стороны брызги летят. Кровь и чувства. Тепло и переживания. Все вылетает наружу.
Срывающимся голосом, с подрагивающей нижней губой, Титта, не скрывая рыданий, начинает умолять:
– Какого хрена ты будешь торчать один в Бразилии до конца жизни, Тони?
У меня есть ответ. А вы что думали? Есть ответ, я не вру.
– Я сделаю все, что не успел сделать до сегодняшнего дня, Титта.
– А именно?
– Расслаблюсь, – говорю я с расслабленным видом.
Они мне верят. Гонят прочь сомнения, скептицизм, подозрительность, надежду, что я шучу, и все остальное.
Я объясняю:
– Ребята, я мечтал об этом всю жизнь. Мечтал расслабиться, хотя сам этого не понимал. Когда те, кого ты любишь, рано уходят, они не успевают научить тебя многим важным вещам. Например, умению расслабиться. И мне этому еще учиться и учиться.
Но Рино Паппалардо никак не сдается. Он тоже плачет. Надо же, все меня любят, а я и не знал. Рино в смятении твердит:
– Даем тебе полгода. Нагуляешься и вернешься к нам.
– Посмотрим, – отвечаю я. Но отвечаю так спокойно, не споря, так расслабленно, что они убеждаются: я не шучу. И тут Дженни отделяется от ребят, первый раз в жизни подходит ко мне близко-близко и делает то, чего я никогда не забуду: медленно, нежно целует меня в бритый лоб.
А потом, впервые изменив своей легендарной манере выражаться туманно, он говорит так прочувствованно, что становится страшно:
– Тони, ты мой кумир.
– Я просто никто, – возражаю я.
– Верно, но ты мой кумир.
– Дженни, только, пожалуйста, скажи мне честно, раз все уже кончено. Мы с ребятами умираем от любопытства. Годами места себе не находим.
– Говори.
– Дженни, ты сидишь на героине?
На что Дженни расплывается в искренней улыбке.
И отвечает так просто, как мы от него не ожидали:
– Ребята, вы могли и раньше спросить. Я бы сразу ответил. Конечно, я употребляю героин, и знаете, почему?
– Нет, Дженни, откуда нам знать. У нашего поколения этого не было, – честно говорю я.
– Потому что жить настоящей жизнью очень трудно, – отвечает Тони и улыбается, как дитя.
Ну что? Да, я не ошибался, когда говорил, что Дженни Афродите мудрец. Он тонкокожий и уж точно немало пережил.
Аэропорт Рио умолкает на пару секунд. Я не вру. Иногда так бывает, надо только прислушаться. Находишься в самом шумном месте в мире, и вдруг ни с того ни с сего на какие-то доли секунды внезапно воцаряется тишина. Хотя это кажется невероятным. Вот и сейчас так.
Я тоже долго целую Дженни Афродите в лоб, но у меня нет готового ответа. Я же не интеллектуал.
Я целую их всех по очереди, потом поворачиваюсь и ухожу, шаркая шлепанцами по сверкающему полу аэропорта, как завсегдатай сауны. Не оборачиваюсь, потому что знаю: увижу слезы. Выхожу из терминала и окунаюсь в вечную тропическую жару, с которой больше не расстанусь. Раз, два, три – и проблемы с кровообращением исчезают как по волшебству после долгих лет монашеского смирения. Жара – мой новый друг с тех пор, как, избавившись от вшей, я остался один. Один, зато в Бразилии. Где все возможно и невозможно – и в этом нет ни противоречия, ни логики.
Не думайте только, что все так просто. Не стоит слепо верить всему, что я вам наболтал. На самом деле все не совсем так. Жизнь течет себе потихоньку. Новая жизнь. Старая жизнь. Порой наступает время подвести черту, но не настолько резко, окончательно, бесповоротно, как нас пытаются убедить или как мы сами себя убеждаем, размышляя о жизни. Да, бывает, что раз – и принял решение, но потом все как-то складывается само собой, а ты просто живешь, плывешь по течению. Как-то само и вышло, что я прожил в Бразилии двадцать лет. Мне бы очень хотелось сказать, что я оставался тверд и непоколебим, что я не отказывался от своих намерений. Но так получилось, что иногда я позволял себе вольности. Пару раз сходил в бар, пару раз купил порошка, пару раз подцепил местную красулю. Спокойно, не зацикливаясь. Почти нехотя. Словно для того, чтоб не забыть, как жил прежде. Но искра во мне пропала. Я ненадолго возвращался к прежней жизни так, словно слышал о ней от кого-то другого, но больше не чувствовал во рту вкуса зубной пасты. Ее живительного аромата. Двадцать лет – это много, чтобы твердо идти к поставленной цели, нужно быть очень упорным, а находить рациональные доводы в пользу упорства непросто. За эти годы я расслабился, я, скажем так, жил нормальной жизнью. Но одного я все же не делал: я ни разу не спел. Даже стоя в душе, даже отменно подрочив. Ни разу. Теперь песни – вообще не мое. Окончательно и бесповоротно. А еще, чтобы не накатила тоска по дому, я ни разу, слышите, ни разу не звонил в Италию. Только поддерживал необременительную почтовую связь с Дженни Афродите, чтобы получать деньги за права и существовать на скромные отчисления. Бразилия – красивая и милая страна, окна закрыты занавесочками, жизнь здесь спокойная и размеренная, но иногда от этого на стенку лезешь. Но я понимал, что усталость не прошла и что, позвони я приятелю, жене или дочке, весь выстроенный мной прекрасный замок рухнет. Накатят сомнения, а вскоре я буду сидеть в самолете, чтобы начать все сначала. Удерживал меня призрак усталости от Европы. Лучше так, лучше растянуть удовольствие жить, спрятавшись от всех. За эти двадцать лет в Италии так и не узнали, куда я пропал. Официально я исчез. Не знаю даже, вспоминали ли обо мне, потому что я больше не смотрел итальянское телевидение и не покупал итальянских газет.
Да, поначалу тяжело приходилось. Ноги сами несли к газетному киоску. Я покупал какую-нибудь итальянскую газетенку. Не мог побороть искушение. Какое-то время. Но итальянцы вечно ломают одну и ту же комедию, а для меня в ней больше не было роли. Звучат новые имена, а пейзаж за окном не меняется. Итальянцы – большие мастера устраивать бурю в стакане воды. Они вечно путают кофе с героином. Взрыв бомбы с громким чавканьем. Так что мне вскоре расхотелось покупать газеты. Я решил, что это выкинутые деньги, отжившая привычка.
Когда понимаешь, что новости тебя больше не касаются, ощущаешь собственное величие. В мире может происходить что угодно, но ты не изменишься. Словно ты не человек, а статуя.
Впрочем, я так и не бросил курить, потому что в дальнем углу прекрасной страны, где человеческая жизнь кажется ясной и определенной – мы тешим себя надеждой туда пробраться, а это место недоступнее швейцарского банка, – затаилась боль и не позволяет стать по-настоящему новым, очиститься. Я был полным придурком, теперь этот придурок угомонился, но я знаю, я чувствую, что окончательно он не исчез. Он стоит у дверей, словно вышибала, и, когда вечер окончится, последние гости уйдут, вполне способен пробраться внутрь и все разгромить. Конечно, люди меняются, но всему есть предел.
