только с жёнами, – тут же заметил я. – Но до войны вы же грешили на все четыре стороны…
Молчание. Лерри задумался.
– А после войны вы даже не женились. Вот я о чём.
– Стало быть, хочешь знать, что происходит в голове? – вздохнул священник.
– Очень! А то настоящий конандрум[79]. Знаете, это словцо очень любит один мой приятель. Если я правильно понимаю его значение, то вот оно мне прямо сейчас внутренности жжёт!
Послышался скрип деревянной лавки, затем вздох. Лерри долго молчал, должно быть, он по привычке сплёл перед собой пальцы и глядел на них. Минут пять мы просидели в абсолютной тишине. В какой-то момент я неслышно наклонился и попытался заглянуть в решётчатое окошко между нами. Вдруг он там уже мёртв? Там было нескончаемо темно.
– Я импотент, Макс, – раздался его голос, ровный и спокойный.
Меня, будто волной, отбросило обратно к стене.
– А?..
– Да, именно. Тот осколок ранил меня в нижнюю часть позвоночника, где проходят важные нервы… и обезоружил меня.
Я этого не ожидал.
– Вот чёрт! – слетело с языка.
– В самом деле, вот чёрт! – печально согласился Лерри. – Теперь ты знаешь всё, Макс.
Я скользнул с сиденья на ледяной пол, упёршись коленями в стену. Мысли все пропали куда-то.
– И что? – спросил я. – Это всё?
– А ты надеялся услышать, как я пересмотрел всю жизнь, как осознал значение Господа и разглядел свою греховность? Ты хотел морали? – Лерри по-доброму ухмыльнулся. Мне так показалось по голосу, ведь лица его я не видел.
– Я знаю, что творится в твоей голове, Макс.
– Знаете? Даже я не знаю!
– Конечно, знаю, – священник скорбно выдохнул. – Природа у всех одна. В юности и я считал себя самым независимым человеком на земле. Были и девушки, это правда. Правда и то, что мне не было дела до их любви, а они любили меня. За дикость, неотёсанность, за то, что я готов был сожрать их сердца, а потом выплюнуть и забыть о них навсегда. Я был циником. Во мне кипела страсть и обжигала этих милых девушек. Я был демоном. Таким же, как ты сейчас. Непоколебим, как крепость, был.
Я сглотнул.
– И вдруг на войне к нам этот осколок прилетел. Боже правый, сколько раз я потом рассуждал, ведь мог же он в другое место, чуть поодаль, в другого человека попасть. Но нет, он как специально, как в наказание выбрал меня. Позвоночник оперировали, что можно было, восстановили. Теперь хромаю только временами. А мужские способности вернуть не удалось. Об этой проблеме я ни с кем не говорил. Неловко было. Но в церковь не потому пошёл. Не чтоб как за ширмой укрыться. Просто, видишь ли…
Лерри прочистил горло.
– Во мне осталась пустота, я не нашёл, чем её заполнить. У меня был смысл жизни: моё настоящее. Ни мысли о будущем. Прекрасное время. Бесценное. И у меня это настоящее вдруг отняли, выдрали с корнями.
Он помолчал с минуту. Послышался шорох ткани. Лерри перебирал пальцами сутану.
– Война отрывала руки и ноги, отнимала разум. Меня лишили пустяка, если уж сравнивать. Наверняка не меня одного в этом смысле. Но другие, уверен, в большинстве своём переключились на что-то, свыклись и просто радовались, что остались живы. Я, к несчастью, оказался в меньшинстве, один на один со своей проблемой.
Мне стало отчаянно стыдно и жалко отца Лерри. Ведь это я заставил его говорить о самом больном. Да ещё перед таким циничным балбесом, как я.
Отец Лерри продолжал свою печальную повесть.
– А насильно наполнить себя чем-то оказалось непросто. У меня ни родителей, ни запасного плана на жизнь в тот момент не было. Первая мысль была пойти надраться как следует, чтобы не просыпаться никогда. Тогда я уже видел, во что превращался бедняга Секвойя. Он с молодости запил, как только его семья потеряла всё до пенни. А я решил, что не стану себя добровольно ещё и этим добивать. Но свой гнев и обиду мне было необходимо куда-то пристроить.
Я знал, что церковь – это самообман. Зыбкая иллюзия, куда уходят, когда не знают, куда ещё обратиться. Я принялся изучать религию, не веря в неё. Мне просто требовалось утешение. Больных ведь часто успокаивают, говоря им неправду. Однако утешение не наступало. Стал надеяться, что обида стихнет со временем, что рана заживёт, пока я усердно занимаю себя, что я, наконец, смирюсь. Не выходило.
Он замолчал, наверное, ужаснувшись, что вот так потрошит сам себя перед каким-то ничтожным юнцом, который вряд ли поймёт его боль. Я слышал его взволнованное дыхание и тоже ужасался глубине человеческого горя, которое было сейчас так близко от меня, прямо за тонкой стенкой.
– Понимаешь, во мне от природы был запал, я его тратил, не задумываясь. Теперь же я не мог освободиться, энергия копилась, переливалась в агрессию, злость. Контролировать эмоции удавалось с трудом. Мне потребовалось много лет, чтобы утихомирить бурю внутри. Спросишь, есть ли смысл в такой жизни, которую не любишь?
Я молчал. Что я мог ему сказать?
Он раздумывал какое-то время.
– Не знаю, Макс. У меня до сих пор нет ответа. Но, – изрёк священник вдруг поразительно бодрым голосом, – сегодня я умею находить радость в каждом дне, как делал раньше. Только источник поменялся. Пение птиц, запахи трав из леса, вкусный обед…
Лерри негромко засмеялся. А я в прострации какой-то пребывал.
Питер был моей лучшей стороной. Тео – худшей. А Лерри – тем, кем стану я при неудачном стечении обстоятельств.
Я провёл ладонью по мокрой физиономии.
– Знаю, ты сейчас думаешь: «Что будет, если со мной такое станется?»
– У меня что – на лбу экран, да? – рассердился я.
– Мы с тобой примитивно устроены, с мужской точки зрения. Это естественный ход мыслей. Чтобы понять себя, потребуется немало времени. Но знаешь, я, когда поуспокоился, начал вот как рассуждать: а не всё ли равно? Да. Не всё ли равно, понимаю ли я своё предназначение здесь или нет? Может, мне стоит по-прежнему доверять инстинктам? Плыть по течению? И будь что будет? Я начал спокойно исследовать воды, что несли меня теперь.
Священник хмыкнул.
– Как раз тогда книжка эта вышла – «И восходит солнце»[80]. В ней герой переживает ту же драму, что и я. Не может любить, как ему хочется. И на той же войне с ним это произошло. Я надеялся, что найду ответ, как мне быть, в этой книге…
Тут Лерри помолчал, обдумывая что-то.
– Но всё, что я смог испытать после прочтения, –
