что на одном из них или на обоих точно спрятано что-то примечательное.
20
В скалах периодически попадались участки без травяного покрова – пещерки, углубления, выступы, уступы, пороги и каменистые гребни. Это были настоящие западни, куда забредали овцы и откуда иногда выбирались, а чаще всего – нет. Если в этих ловушках росла хоть какая-то трава, попавших в них овец на некоторое время там оставляли. Если же травы совсем не было, люди, не теряя времени, шли овцам на помощь.
Большинство подобных западней имели свои имена, известные хуторянам, которые также знали, могут ли овцы выбраться из той или иной ловушки самостоятельно, или нет. Во втором случае приходилось спускаться за ними сверху или пониматься туда, причем без страховки. Отдельные западни находились в таких трудных местах, что в них никак нельзя было забраться, и поэтому попавшим туда овцам не оставалось ничего иного, как отдавать Богу душу, хотя в Сюдюрсвейте они вообще редко умирали своей смертью.
Грустное зрелище – ежедневно смотреть на овцу, изнывающую от голода, к которой никто не может прийти на помощь, к тому же она продолжает маячить у тебя перед глазами, когда ты ложишься вечером спать и просыпаешься ночью.
Овца могла растерянно стоять, бродить взад-вперед или просто лежать. С хутора было видно, как она двигалась все реже, медленней и слабей и все чаще и чаще ложилась. Даже если она лежала не шевелясь, было заметно, насколько она обессилела. И рано или поздно – скорее поздно – овца уже лежала неподвижно целый день на земле, вытянув шею, и тогда казалось, что она совсем без сил. На этом ее борьба за жизнь заканчивалась. Но это была длительная борьба, и в такие дни жителям хуторов Брейдабольсстадюра было на душе несладко.
Как-то раз на этих благословенных Богом хуторах случилась целая осень скорби. По правде говоря, это была ужасная осень. Тогда в западню на скале попала заблудившаяся овца – она прошла по очень узкому и совершенно лишенному травы уступу, а когда тот закончился, прыгнула в небольшую ложбинку, где не было ни травинки. Овца, наверное, рассчитывала таким образом спуститься по склону и присоединиться к своим сородичам, постоянно щиплющим вкуснейшую траву – ведь овцы очень любят компанию. Но вместо этого бедняга попала в верную западню. Это, скорее всего, было самое недоступное место на всех скалах, и никто не припоминал, чтобы туда раньше забредали овцы, – поэтому у ложбины не было своего названия. По обеим сторонам ложбину ограничивали отвесные скалы, сверху нависал гладкий камень, где также не за что было зацепиться, внизу был обрыв глубиной не менее тридцати саженей, под которым на самом верху горного склона была морена, а также козырек, с которого овца соскочила в ложбинку, неприступный для любого человека. К ней никто заведомо и не пришел бы на помощь кроме Смерти, но та, когда овцы попадали в западни, совершенно не торопилась.
Что могли предпринять хуторяне? А делать-то было и нечего! Люди судачили, кому принадлежит та овца. Точно этого никто увидеть не мог, даже если приблизиться к ней по склону горы, а потом залезть на край нависавшей скалы. Люди обсуждали, была ли это годовалая овца, двухлетняя или постарше. Этого никто не мог определить. Также говорили о том, был ли это баран или овца, яловая либо имевшая ягненка, который мог от нее отбиться. Но никто так и не внес ясности на сей счет – единственное, в чем уверены были люди, что речь шла не о ягненке.
Хуторяне также говорили о том, чтобы подстрелить овцу и завершить таким образом ее страдания. Это лучше всего было делать с края скалы на западном склоне или снизу у восточного склона. У Гвюдбьёдна, моего дяди по отцу, отличного стрелка, имелось ружье. Гвюдбьёдн был человеком нового времени, родившимся во втором браке деда Стейдна. Люди говорили, что овца взбесится, если в нее попадет пуля, и, возможно, резко дернет с места или перевернется, а может быть, начнет терять сознание и упадет безжизненно вниз на морену или разобьется о скалы при падении. Скорее всего, овцу не ожидает ничего иного, кроме как полет вниз, потому что ложбинка такая маленькая и тесная, что овца там могла разве что поворачиваться, но не совершать другие движения. Однако все эти предложения хуторян упирались в одну вещь: никакое ружье не достанет до той ямки. Таким образом рухнула последняя надежда на избавление животного от страданий.
Овца уже примелькалась своей белизной жителям хуторов Брейдабольсстадюра. Расстояние до нее от Хали по прямой линии в воздухе составляло не более двух с половиной километров.
Каждое утро, проснувшись, я первым делом шел на восточную сторону хутора за стену кухни, чтобы посмотреть, остается ли еще бедное животное в западне. Я думал, что овца могла ночью упасть вниз и теперь лежит, разбившись, на морене небольшим белым пятнышком. Некоторым утешением для меня было то, что таким непритязательным образом я давал овце понять, как много о ней думаю. Она всегда маячила у меня перед глазами в этом небольшом каменном углублении на отвесной скале. Весь день, преисполненный участием к бедному животному, я наблюдал за ним, когда находился на улице. Скорее всего, овца видела меня, когда я на нее смотрел. И, может быть, она думала: «Этот мальчик – хороший. Он хочет мне помочь. Возможно, у него это получится».
Я, разумеется, понимал, что овца сильно изголодалась и наверняка очень страдает. Разговоры о том, чтобы ее убить, прекратились – выстрел из ружья до нее не достанет. А иной помощи ей ожидать и не стоит. Я иногда надоедал взрослым вопросами, нельзя ли как-нибудь помочь бедному животному. Мне всегда отвечали, что в этом случае сделать что-либо невозможно. Каждый день по многу раз я пристально вглядывался в скалы, находившиеся рядом с западней, когда там не было тумана, а если он опускался, то я пытался найти в своем воображении какие-то выемки, куда можно было поставить ногу, чтобы добраться до ложбинки. Я всегда останавливался у уступа, по которому овца туда забралась. Мне все время казалось, что есть возможность пролезть по нему до цели, лучше всего – проползти на четвереньках. А тогда не составило бы труда далее спуститься в ямку, ведь расстояние было вряд ли более двух саженей.
Но взрослые знали лучше меня, что уступ казался проходимым лишь издали, а если же к нему подойти, то станет ясно, что человек идти по
