далеко впереди в воздухе растворялось светловатое пятно, этакая тень от света. Тенью от света оказалась туша паровоза. Не сразу и поймешь, что это прилипшее к ночи, или наоборот, вытаявшее из нее угрюмое серое пятно было паровозом.
Но вот из невидимой трубы выметнулся рой искр, унесся ввысь, – это кочегар подкинул в топку дров, машинист дал еще один встревоженный, рождающий под лопатками холодную дрожь, гудок.
Только добравшись до паровоза, Котовский понял, что машинисту надо повесить на грудь какую-нибудь революционную медаль или наградить его, как отличившегося бойца, именным оружием.
Путь впереди был раскурочен, шпалы изрублены топорами и ломами, несколько притащенных из леса деревьев брошены на рельсы; сами рельсы налетчики не сумели взять, металл оказался прочнее их ярости, а вот со шпалами расправились.
Увидев Котовского, с подножки кряхтя спрыгнул машинист – испачканный маслом и сажей пожилой человек с рыжими усами и потускневшими от усталости глазами.
– Как твое имя-отчество, мил-человек? – манерно, как провизор из сельской аптеки спросил машинист.
– Григорий Иванович.
– Григорий Иванов, значит… ежели брать по-нашенски. Ты видишь, чего сделали с дорогой эти гады? – машинист ткнул ладонью в освещенную паровозным прожектором груду изрубленных шпал.
– Вижу, – глухо пробормотал Котовский, – но не могу только сообразить, сумеем мы починить дорогу или нет?
– Сумеем. Еще как сумеем. Надо только поднапрячься.
– Поднапрячься – это мы завсегда. Уже полтора года напрягаемся и никак не можем опрокинуть белых.
– Опрокинем, Григорий Иванов! – в голосе машиниста зазвенело что-то жесткое, испачканное лицо сделалось каким-то беспощадным, узким. – В этом я даже не сомневаюсь. А сейчас, мил-человек, давай за дело, если хотим ехать дальше.
В кабине паровоза нашлись два лома, два топора, пила, лопата. Увидев эту гору инструментов, – очень нужных, нужнее хлеба сейчас, – Котовский повеселел.
На ветер и мороз, в хрупанье отвердевшего снега, в лютые охлести ледяной крупки вышли все, кто только мог, кроме старых людей, синих от голодухи детишек, да немощных. Своему сопровождающему Котовский вообще запретил покидать вагон: в полухвором состоянии тот запросто мог свалиться и не встать. Совсем другой коленкор представлял собой машинист, эти люди были сделаны из разного материала…
Лес находился рядом, снег перед ним был истоптан, испещрен, изуродован глубокими следами – налетчики, изрубившие шпалы, в этом лесу скрывались, выжидали, подбирали удобный момент, когда можно будет с ломами и топорами подступиться к рельсовому полотну.
Теперь по этим же следам пошли пассажиры поезда, следовавшего на юг.
Машинист оказался мужиком сообразительным, сумел развернуть прожектор лучом в лес, осветил дорогу и деревья.
Довольно быстро спилили восемь довольно ровных стволов, каждое дерево обязательно осматривали, решали, пойдет на шпалы или нет. Шакина несколько раз подходила к Котовскому и говорила сердитым тоном, в котором отчетливо побрякивал молодой металл:
– Григорий Иванович, как врач, я протестую, чтобы вы участвовали в восстановительных работах. Вы больны, вы окончательно погубите себя.
– Ничего, Оля, я жив, а раз жив, то, значит, могу работать.
– Категорически возражаю! Запрещаю!
– Дорогая Ольга Петровна, это в британском парламенте могут кому-то что-то запретить, а у нас вольному воля, мы – свободные люди. Не обижайте старого человека!
Комбриг нарочно нагонял в голос жалобных ноток, и Оля опускала голову: она действительно беспокоилась за этого большого, очень сильного, умеющего заразительно смеяться «старика», способного говорить правду и только правду и никогда не врать. Шакина хоть и была молода, но уже кое-что повидала в жизни, научилась душой чувствовать ложь, умела разбирать ее оттенки, даже те, когда ложь находилась рядом с правдой и мало чем от нее отличалась.
У машиниста нашлась веревка, которой измерили несколько шпал, выходило, что каждая шпала имела в среднем длину в два с половиной метра.
Нужно было поставить не менее восемнадцати шпал: задача, от которой вспухла бы голова даже у великого Кутузова, но только не у Котовского.
Надо было, чтобы обабки эти имели одинаковую толщину, все их нужно было подровнять, чтобы рельсы не провисали там, где возникал зазор.
Инженеров среди пассажиров не было – в основном представители крестьянского класса и рабочих, работяг от земли было в полтора раза больше, чем металлистов.
– Не робей, ребяты, ставь рельсы безбоязненно, там, где возникнет воздух, заколотим его клиньями, – подбадривал народ машинист.
К утру новые шпалы были подведены под рельсы.
Усталый машинист выпил морковного чая (чайник он очень сноровисто вскипятил на углях топки – умелый был человек), опустошив кружку, вытер усы обратной стороной ладони и сказал обыденно и просто:
– Поехали дальше.
Состав он теперь вел очень аккуратно: один раз повезло – увидел издали изуродованный железнодорожный путь и ударил по реверсам (если бы скоростенка была чуть выше, могло быть худо), – второй раз может не повезти. Ведь жизнь и судьба связаны тесно, идут вместе, судьба крутит жизнью, как хочет… Существует закон парности случаев, когда случившееся повторяется вновь, и эта штука – обязательная. Про закон парности машинист услышал однажды от одного мудрого человека и понял, что этим коварным постулатом пренебрегать ни в коем разе нельзя.
В тот день им здорово повезло, они одолели двести километров, – на целых две сотни приблизились к благословенному теплу.
И что еще хорошо – приключений никаких не было: и беляки по дороге не налетали, и водой на крупной станции заправились, и даже мешок муки купили у местных куркулей.
А вот утром следующего дня в длинной плоской балке, которую наискось пересекала железная дорога, остановились – пришлось остановиться. Они увидели внесшуюся в цепкие густые кусты лошадь, прошитую несколькими пулями и пустые сани со стоявшим в них пулеметом «максим».
Рядом с санями лежали двое в буденновских шлемах – возница и стрелок-пулеметчик. Котовский первым выскочил из вагона и, проваливаясь по колено в снег, двинулся к мертвому расчету.
Схватка в этом месте случилась жаркая, снег был испятнан кровью, но потом и красные ушли, и белые ушли, ни те ни другие в горячке боя не заметили полегший пулеметный расчет. В санях стояла и коробка с неистраченной пулеметной лентой. Под ней лежали еще две ленты, уже израсходованные, пустые, под ними россыпью – патроны.
Повезло, ничего не скажешь… Очень даже повезло. Котовский не смог сдержать себя, расплылся в улыбке.
– Кипелый, ну-ка возьми пару бойцов и тащите пулемет в наш вагон.
Кипелый поморщился – не хотелось ломаться, но, увидев лицо комбрига, поспешно похромал к саням, в которых стоял «максим».
– Помогите ему кто-нибудь еще, – попросил Котовский и подсоблять подручному Япончика кинулось сразу несколько человек. Григорий Иванович не выдержал, засмеялся снова. – А тебя, если не будешь отрабатывать билет на благословенный юг, я из нашего загона высажу, – пообещал он Кипелому. – Переведу в тамбур.
– Григорий Иванович, все будет в ажуре, в большом ажуре… Зуб даю на отруб! – Кипелый поддел ногтем большого пальца неровный ряд коронок, блестевших у него во рту, и гордо вздернул голову, –
