благополучно разбежались.
Раз в воинских частях появились огородные хозяйства, то есть подсобные организации, снабжающие бойцов овощами и молоком, значит, дело пошло на поправку, значит, войне скоро конец, эту примету Котовский посчитал очень доброй.
А несостоявшегося командира полка определили на постоянное жительство, в сырую землю.
Отдыхал он там недолго – через четыре часа после похорон в Вознесенск прибыл комиссар 54-го полка Фельдман, потребовал вскрыть могилу.
– Для чего? – враждебным тоном поинтересовался Кипелый, присутствовавший на похоронах и не оставивший своего бывшего шефа и после похорон. Недаром он считался одним из самых преданных Япончику людей.
Фельдман глянул на говорившего и невольно вздрогнул: тот один к одному походил на какого-то очень знакомого красного вождя, – кажется, на политического руководителя Первой Конной армии товарища Ворошилова. Лишь патлы на голове у этого вождя были подлиннее, чем у Ворошилова, все остальное было то же и такое же. И где только Япончик этого артиста нашел?
– Хочу лично убедиться, что похоронен Мойша Винницкий, а не кто-то другой.
У «Ворошилова» невольно отвалилась нижняя челюсть, он не знал, что Мойша Винницкий и Мишка Япончик – одно и то же лицо. Правильно умные люди говорят: «век живи – век учись!»
Но Кипелый быстро пришел в себя и проговорил угрюмо, с угрозой:
– Покойник вам этого не простит!
Комиссар на эту угрозу не обратил внимания – таких угроз он получал по паре сотен на день, а в наиболее горячие дни – в полтора раза больше.
Когда разрыли могилу и комиссар увидел ногу в малиновой бархатной штанине, обутую в лаковый сиреневый сапог, Фельдман поморщился – слишком уж вонький дух исходил от Мишкиного тела, и осматривать труп дальше не стал. Сказал только:
– Это Мойша Винницкий.
Но не зря угрожающие нотки звучали в голосе Кипелого – подручные люди зажали Фельдмана в темном углу, объявили ему, что именно он и только он виноват в гибели предводителя, и отправили комиссара в дальнюю дорогу. На тот свет. Поскольку ребята эти были серьезные, – не менее серьезные, чем пламенные революционеры, то билет выдали лишь в один конец… Фельдману они так и не поверили.
А загробной жизнью Мишки Япончика продолжали интересоваться разные люди, в том числе и облеченные властью.
Через несколько дней в Воскресенск прибыл наркомвоенмор Украины Николай Ильич Подвойский (по другим сведениям – начальник Высшей военной инспекции) и также потребовал разрыть последнее прибежище Япончика – тоже хотел убедиться, что тот почил в бозе.
Могилу раскопали. Подвойский был более обстоятелен, чем Фельдман, морщиться не стал, вгляделся в Мишкино лицо, подивился седине, появившейся в его жестких смоляных волосах, – седина появилась уже в могиле, после смерти, вот удивительная вещь, – как подивился и спокойному лицу убитого, хотя гибель Мишки, как ни суди, была мученической, – убедился, что Япончик после смерти никем себя не подменил и разрешающе махнул рукой:
– Закапывайте!
Мишку Япончика закопали снова. На этот раз уже навсегда.
Убийство Мишки Япончика было приравнено к подвигу – Урсулова наградили боевым орденом, недавно учрежденном в республике, – Красного Знамени. А начальник штаба Котовского Юцевич, в отсутствие комбрига, сидя на пне, положил на колени сумку и написал короткую, но очень героическую статейку: «Вперед, герои! К победе, орлы!»
Название материала говорит за себя, статью можно даже не читать, достаточно ознакомиться с заголовком, чтобы понять, какой высокий подвиг совершил Урсулов.
Сообщение о гибели Мишки Япончика неприятно подействовало на Григория Ивановича: не такой уж и пропащий был Япончик человек, чтобы обращаться с ним, как с мусором из выгребной ямы. Понятно, что такие живописные фигуры, как Япончик, не очень нравятся товарищу Троцкому – напоминают ему заезжих клоунов из передвижных цирков, но ведь и сам Троцкий иногда выглядит, как Петрушка из русской народной сказки, ничем не отличается. Вот только относиться к себе с улыбкой не умеет.
А ведь революцию делают не только герои… Плечи у Котовского перекосились, в легких застряли несколько холодных пузырей воздуха: линию комбриг проводил предельно ясную – там, где можно обходиться без крови, надо без нее обходиться.
– Что-то случилось, Григорий Иванович? – подсела к Котовскому Оля Шакина. – Может, помощь нужна?
Котовский отрицательно покачал головой, хотел что-то сказать, но промолчал – бывают ситуации, когда слова ничего не значат, и хотя надо было бы заговорить, – просто из вежливости, – он промолчал.
Перед сном он сказал Кипелому:
– Ты держись нас – целее будешь.
Кипелый манерно приложил руку к груди – совсем не похож он на япончикова гоп-стопника, больше смахивает на постоянного посетителя салона Сони Фридман по прозвищу Бриллиантовое Ушко. Соня очень любила поэзию, восторгалась невероятно, когда слышала хорошие стихи, могла даже устроить дорогой костюмированный бал по поводу приезда в Одессу какого-нибудь именитого поэта.
Денег у Бриллиантовой Сони было столько, что она не могла их сосчитать все, эта задача была просто нерешаемая, считать ее деньги было бесполезно, – богатство досталось Соне от двух родных дядьев. Племянницу свою они любили больше всего на свете, и если бы Соня приказала им спилить памятник дюку Ришелье, дядья сделали бы это незамедлительно, точно так же незамедлительно они изменили бы цвет морских волн, если бы Соня заявила, что колер у кучерявых валов слишком скудный, надо чтобы они выглядели пофорсистее, помоднее…
Дядья умерли. Деньги свои они, конечно, готовы были взять с собой, но, во-первых, на небе ходит совсем другая валюта, а во-вторых, на земле остается Сонечка, как она будет куковать тут без денег?
Допустить, чтобы она оказалась без денег, было никак нельзя, поэтому дядья завещали племяннице подвал одного из банков, доверху набитый золотыми слитками. Бриллиантовая Соня наследством была довольна.
Кипелый доводился Соне далеким родственником, поэтому бедным себя не считал и на судьбу не жаловался: от Сониных щедрот ему тоже кое-что перепадало.
В вагонные щели врывался холодный воздух, стенки углов обмахрились твердой снежной крупкой. Крупка слиплась, обрела твердую плоть, очень прочную, такую даже ножом нельзя было соскоблить, – наверное, только топором или острием лопаты, мороз ночью может вызвездиться такой, что деревья начнут лопаться от макушки до комля. Холодно станет в вагоне. Выдержать бы…
Котовский не заметил, как забылся, – все-таки болезнь сидела в нем прочно. Быстрее, быстрее на юг, только там он придет в себя… Очнулся он от того, что машинист резко затормозил, вагоны залязгали, застучали железными суставами, вслед за грохотом раздался длинный тревожный гудок.
Что-то произошло, но что именно, понять можно было, лишь добравшись до паровоза. Машинист тем временем дал второй тревожный гудок, сиплый от простуды, темной морозной пылью осевший в пространстве.
Натянув на себя теплую куртку, Котовский выбрался из вагона. Под ногами завизжал снег, скрывший шпалы почти вровень с рельсами. Снег был жесткий, как каменная крошка, плотный, в ночи ничего не было видно, только
