зеркале.
— Вообще-то ты задаешь мне личный вопрос.
— Твой дерьмометр на тридцать процентов выше, чем обычно. Дома все в порядке?
Грей хмурится.
— Почему это должны быть проблемы дома?
— Потому что я умнее тебя. Что случилось?
Он выглядывает в окно и тяжело выдыхает через ноздри.
— Она бросила меня ради своего гребаного тренера по теннису.
— Мне жаль это слышать. Тебе бы хотелось, чтобы я убил его?
— Господи. Не искушай меня.
— Мое предложение в силе. Подумай об этом.
— Ни в коем случае.
Грей делает паузу.
— Если только я не передумаю. Чего я не сделаю.
— Понятно. Но когда ты придешь в себя, просто напиши мне его имя и адрес, и я позабочусь об этом.
Он, кажется, тронут.
— Спасибо тебе, Деклан. Это самая милая и самая ебанутая вещь, которую мне когда-либо говорили. Это почти компенсирует то, что ты угрожал убить меня за оскорбление твоей новой девушки несколько минут назад.
— Не упоминай об этом.
Я открываю дверь и выхожу. Направляясь к лифтам, я звоню Кирану. Он берет трубку после второго гудка.
— Привет, босс.
— Посылка уже пришла? — интересуюсь я.
— Ага.
— Ты сам заговорил об этом?
— Ага. Она открыла дверь в одной из этих обтягивающих штучек для тренировок. Как купальник на все тело, только без середины. У меня чуть не случился чертов инфаркт.
Я стискиваю зубы, раздражаясь при мысли о том, что Киран увидел Слоан в одежде для йоги. Хотя, зная ее, можно было предположить, что она, вероятно, проделывала все свои нелепые наклоны и растяжки прямо перед окнами спальни, чтобы их видел весь Бостон.
— Какой она тебе показалась?
— Что ты имеешь в виду, босс?
— Я имею в виду, казалась ли она счастливой? Грустной? Какое у нее было настроение?
Я слышу в его голосе заминку, как будто он пожимает плечами.
— Как обычно. Чудо-женщина знакомится с Люси Рикардо.
— Люси Рикардо?
— Чокнутая жена из того старого черно-белого ситкома по телевизору «Я люблю, Люси».
Я не расскажу Слоан, что он это сказал. Она восприняла бы это как огромный комплимент и сделала бы Кирана своим верным помощником.
Я забыл. Она уже это сделала.
— Вернусь через несколько часов. Нужно уладить кое-какие дела перед переездом.
— Принято. В новой берлоге все готово. Ничего, если я съем этот кекс, который испекла мне малышка? Я подумал, что сначала мне лучше посоветоваться с вами.
— Она испекла тебе кексы?
— Ага. Для меня и Паука. Понятия не имею, что в них, но они ужасно зеленые и бугристые. Похоже, она схватила пригоршню земли и вываляла ее в траве.
Если бы я знал, что Слоан пойдет прямиком на кухню и начнет готовить то дерьмо, которое ест, когда я оставил дверь спальни незапертой сегодня утром, я бы вместо этого запер ее в спальне на два засова.
— Звучит очень мужественно.
— Похоже, что так оно и есть. Но она сказала, что в нем много грубых волокон и мне это пойдет на пользу, так что я чувствую, что должен попробовать.
Грубые волокна. Боже. Улыбаясь, я говорю:
— Да, ты можешь их попробовать. Только не приползай ко мне с воем, когда тебе придется извергнуть свои кишки на фаянсовый трон.
Я вешаю трубку, спускаюсь на лифте на два этажа вниз и сажусь в «эскалейд», который припаркован рядом с задним выходом из гаража. Я еду через весь город к Старой Северной церкви, месту, где фонари, развешанные на колокольне, оповестили бостонских патриотов о том, что британцы прибывают морем в начале Американской революции. Я паркуюсь на стоянке и захожу внутрь через маленькую дверь в боковой часовне, затем иду по нефу, минуя ряд за рядом пустых скамей, пока не добираюсь до исповедальни.
Я открываю дверь и сажусь на узкую скамью, закрывая за собой дверь.
— Благослови меня, отче, ибо я согрешил. Прошло очень много времени с момента моей последней исповеди.
Из-за резной деревянной перегородки слева от меня доносится раздраженный вздох.
— Ради всего святого, парень. Тебе не обязательно высмеивать святое причастие.
Как и у меня, у отца О'Тула все еще сохранился ирландский акцент с тех пор, как он впервые ступил на бостонскую землю десятилетия назад. Некоторые вещи искореняются с трудом.
— Как поживаете, падре?
— Не надо мне этого дерьма про падре, — сердито говорит он. — Для тебя я все еще отец О'Тул, парень, каким бы высоким и могущественным ты себя ни воображал. И я такой же, каким был, когда ты спрашивал в прошлый раз. Грешник, живущий на время, отмеренное ему по милости другого.
— Разве не все мы такие?
— Некоторые из нас больше, чем другие. Но мы есть те, кто мы есть.
Я улыбаюсь суровому тону его голоса.
— Ага. Тогда есть я. Все еще читаешь молитву о моем спасении каждую ночь?
Отец фыркает.
— Этот корабль отчалил много лет назад, сынок, и мы оба это знаем. Единственные О'Доннеллы, за которых я сейчас молюсь, — это твои мама и папа, да благословит Господь их души. — Он делает паузу. Понижает голос на октаву. — Знаешь, старушка ужасно гордилась бы тобой. Даже если ты проклят навечно из-за всей пролитой тобой крови.
— Обязательно нужно было добавить ложку дегтя?
— Я — священник. Виновные грешники входят в состав территории.
— Я всегда хотел спросить. Почему я должен быть проклят, если единственные люди, которых убиваю, — само зло? Если подумать, то на это можно смотреть как на государственную услугу.
— Ах. Неприкрытое эго, вот что это такое. Богу не нужна рука помощи, отправляющая Его правосудие, парень.
— Я не согласен.
— Конечно, ты не согласен. Что у тебя есть для меня сегодня?
— Имя. Мне нужно, чтобы ты передал его дальше.
— С кем?
— С кем бы ты ни связался в русской православной церкви.
— Ах. Опять эти русские. Чертовы коммунисты.
— В наши дни они больше капиталисты, чем коммунисты.
— Как его зовут? — спрашивает он.
— Михаил Антонов.
Отец задумывается и замолкает.
— Почему оно звучит знакомо?
— Он — глава местной братвы.
Тишина. После того, как до него доходит, что я задумал, он предупреждает:
— Это большой кусок, который нужно прожевать, парень.
— Ага.
— Это привлечет много внимания.
— Вот именно.
— И это будет дорого стоить.
— Так всегда бывает. — Я открываю дверь в исповедальню. — Спасибо тебе, отец.
— Оставь свое пожертвование в обычном месте, сынок.
— Будет сделано.
Застегивая пиджак, я выхожу из церкви тем же путем, каким вошел в нее: проклятым. Затем я направляюсь по домашнему адресу второго человека в списке Грейсона. Это гораздо более личное, чем то, что я предоставил отцу О'Тулу, и хочу
