Роуса принимается укрывать его одеялом, но Катрин отталкивает ее руку.
– У него горячка. Пускай лежит так.
– Он страшно разозлится, – бормочет Пьетюр.
– Это мы уже слыхали.
Катрин озирается. Скользнув взглядом по тюфяку, она щурится, всматриваясь в темный угол, где сидит на своей жердочке кречет, похожий на высеченную из камня статую, – будто страж, охраняющий надписи на полу.
Пьетюр следит за выражением ее лица. Рука его тянется к поясу, где висит нож.
– Хороши же вы! – сердито выпаливает Катрин, махнув рукой в сторону Йоуна. – Вы что, убить его пытались?
Пьетюр успокаивается. Он убирает руку с ножа, и Роуса выдыхает.
Катрин опускается на колени и легонько ощупывает рану Йоуна ловкими пальцами.
– Не трогай его, – говорит Пьетюр. – Ему бы это не понравилось.
– Умереть понравилось бы ему еще меньше, – ровным голосом отвечает Катрин.
– Ты можешь спасти его? – спрашивает Роуса.
– Он еще дышит, несмотря на все ваши старания, но рана гниет изнутри. – Она поворачивается к Роусе. – Мне нужен нож и вода. И водорослей побольше.
– Пьетюр, – говорит Роуса. – Ты слышал, что сказала Катрин.
Пьетюр не двигается с места. Паудль с озабоченным видом мнется у него за спиной.
Роуса вздыхает.
– Паудль, принеси Катрин все, что ей нужно.
Он в нерешительности смотрит на Пьетюра. Роуса приподнимает брови. Паудль кивает, спускается вниз и сразу же возвращается со всем, что потребовала Катрин.
Та улыбается ему.
– Мы с тобой не знакомы, но наверняка слыхали друг о друге. Здесь это обычное дело.
Она осторожно распарывает кривые стежки Роусы и надавливает на рану. Из нее вытекает зловонный желтоватый гной. Роуса вынуждена отвернуться, чтобы ее не стошнило.
Катрин морщится.
– Воды.
Роуса подает ей миску, и Катрин тонкой струйкой смывает выступивший гной. Йоун по-прежнему без сознания. Только по судорожно вздымающейся груди можно понять, что он еще жив.
Катрин промывает рану отваром из водорослей.
– Выглядит она ужасно и пахнет гадко, но это яд из нее выходит. Йоун выживет, если сумеет его побороть.
Она поворачивается к Пьетюру:
– Ну а теперь мне пора возвращаться к себе домой, верно?
Пьетюр смотрит на собственные башмаки.
– Оставайся.
Катрин кивает.
– Люди становятся куда приятней, когда делают что-нибудь для тебя.
Все молчат.
– Я переночую в хлеву.
Роуса вскидывается было, но Катрин поднимает руку.
– Заодно присмотрю за скотиной, а Пьетюру не придется то и дело хвататься за нож.
Пьетюр бросает на нее сердитый взгляд, но она только тихонько хихикает. Йоун стонет, и Роуса гладит его по щеке. Вдруг Пьетюр хватает ее запястье и так сильно стискивает, что она дергается от боли. Он медленно разворачивает к себе ее ладонь и видит чернильное пятнышко на пальце. Пристально изучив его, Пьетюр поднимает на нее взгляд. Она выдергивает руку и потирает запястье. На скулах его проступают желваки, но он отворачивается, что-то тихо говорит Паудлю, и они спускаются вниз, чтобы расчистить дорогу в снегу.
Оба они заново протаптывают тропинку к хлеву и к кладовке, не слушая попыток Роусы объяснить, что эта затея слишком опасна: из-за метели Катрин может оказаться запертой в хлеву. Пьетюр неумолим: он обещается расчищать тропинку дважды в день, но не позволит Катрин ночевать в доме. Роуса хочет возразить, однако Катрин качает головой.
– Он сдержит слово. Он знает, что я могу помочь Йоуну.
Пьетюр скупо кивает.
Катрин и Роуса снова готовят отвар из водорослей. Они опаляют баранью голову, очищая ее от шерсти, и от едкого дыма щиплет глаза, а потом Катрин показывает Роусе, как выварить голову и, привязав к ней камень для тяжести, погрузить ее на дно бочонка с сывороткой. Так мясо можно будет хранить в течение нескольких месяцев. Пока они замешивают тесто для ржаного хлеба, Катрин рассказывает, что случилось в селении.
– Когда пошел снег, мужчины поспешили на выгон, чтобы загнать домой скот. И тут начался moldbylur – хлопья такие густые, что собственной руки не разглядишь. Мужчины так и не возвратились. Их забрал бог снега.
– Они все еще в поле? – Роуса всплескивает руками.
– Замерзли насмерть, если только не укрылись в какой-нибудь пещере. – Катрин прерывисто вздыхает. – Метель разбушевалась так, что даже Гвюдрун ничего подобного не помнит. Люди уже принялись судачить, что это все, мол, проклятие чье-то, и тут начали обрушиваться крыши. Кто-то успел выбежать. Кто замешкался, тех погребло заживо.
Роуса мотает головой.
– Немыслимо…
– Только что они кричали нам – и вот их уже нет… Мы раскапывали сугробы, звали их. Все без толку. Их было шестеро: четверо ушли в поле, еще двоих завалило. Тел мы так и не нашли.
– Они, наверное, так и остались под снегом, – говорит Роуса.
Катрин смотрит на нее пронзительным взглядом.
– Никаких следов.
– Но те, кто пошел за овцами, – нельзя же их бросать.
Губы Катрин дрожат.
– Отправить за ними других людей, обрекая их на верную смерть? Я ведь потому и пришла. Мы не знаем, что делать.
– Счастье твое, что ты не замерзла насмерть.
– Мне к морозу не привыкать. Я знаю, что нельзя останавливаться, и умею находить пещеры, где можно укрыться. Я частенько выхожу из дому в метель… – Она осекается и слабо улыбается. – Я думала, Йоун… Он ведь bóndi.
Роуса дотрагивается до ее руки.
– Ты ждала от него совета? Или хотела помолиться с ним вместе? Нужно было идти к Эйидлю. Или его дом тоже завалило снегом?
– Эйидль в добром здравии. Все причитает, что это страшное проклятие и кара Господня. Но я пришла просить у вас съестного. Все наши припасы или остались под снегом, или вовсе пропали. Это нахальство, но…
Роуса всплескивает руками.
– Разумеется! Мы с радостью поможем. Дадим вам все, что нужно. – Тут она замечает выражение лица Катрин. – Почему ты улыбаешься?
– Если ты собралась взять на себя роль bóndi, не забывай требовать платы за свою доброту. Йоун еще пожалеет, что не научил тебя уму-разуму.
Роуса краснеет.
– Иной раз мне кажется, что он меня еле терпит.
– Он всех еле терпит. – Катрин криво усмехается. – И больше всех – самого себя.
Роуса выжидает.
