делают первые татуировки. Поэтому жриц, обладающих полной чувственностью, выбирают среди девочек, которые ещё не созрели, на которых ещё нет татуировок. Женщина носит тяжести, работает, толчёт просо, стирает и рожает; она пребывает в мире женщин. Мужчина пребывает в мире мужчин, его удовольствия начинаются в этом мире и в нём же заканчиваются. Друг для негра – единственное существо, достойное нежности; по нему негр скучает, находясь в разлуке, ему он посвящает лучшие свои мысли, когда они вместе, но и здесь никогда не проскальзывает даже тень ревности или зависти.
В остальном чувственная жизнь негра, несмотря на уйму сжёванных плодов колы, обладающих сильнейшим возбуждающим действием, во многом остаётся сокрытой от стороннего наблюдателя. Тропический климат даже самых крепких мужчин лишает пыла и рьяности. Случается, однако, что после ночи танцев чувственные желания негра выходят наружу. Тогда он так же крепок, как и белый человек, только ритм соития у него намного медленнее.
На следующий день я снова посещаю короля. Мне кажется, Дьянколо Дьоло тоже страдает сонной болезнью, хотя я его об этом не спрашивал. Затем иду взглянуть на кузницы Сикасо, они на краю деревни, рядом с крутыми холмами, где в ямах кузнецы плавят металл чудесно примитивным способом. Низкие крыши на небольших сваях, покрытые тяжёлой соломой. Здесь парни дуют в меха, растягивая их как тесто и направляя на угли, находящиеся в середине. Крупные, крепкие юноши с детскими чертами лица и стройными телами, совершенно голые, куют под открытым небом.
Они куют, стоя на коленях и раскачиваясь всем телом, размахивая железякой, у которой даже нет рукоятки. Куют, расставив ноги, замахиваясь до самых небес, чёрные гении-Вулканы. Их головы тщательно выбриты. Их тела неописуемой красоты – таких я до сих пор не видел и вряд ли когда-либо увижу. Они производят такое же впечатление огромности, соперничающей с необъятностью пространства и пейзажа, как Давид Микеланджело. Мне не нравится, как изваян Давид, но я не могу назвать ни одной статуи, которая выражала бы собой такое слияние человека с огромностью Вселенной, – ведь обычно человек выглядит крошечным на фоне пейзажа. Фигура Давида действует на нас, наверное, и своими размерами; но эти чернокожие юноши обычного роста превосходят все мыслимые человеческие пропорции формами и движениями своих молодых тел.
Они куют иглы, мечи, копья из железа и меди, которые сами выплавляют из руды в расположенных неподалёку ямах. Известно, что они принадлежат к отдельной племенной касте, будучи одновременно и кузнецами, и жрецами, и хранителями племенных верований, поскольку они изготавливают оружие и покоряют огонь.
Сикасо. 8.I.1929
Только они вправе обрезать девушек, делать татуировки, и сколько при этом скромности в этих темнокожих юношах!
Так и проходит вся вторая половина дня – то в компании прокажённого соседа, то возле грузовика с товаром, который пока никуда не едет, то в гостях у кузнецов, с которыми я очень подружился. Их всего восемь, они выходцы из разных семей, хотя и выглядят как братья. Садясь обедать, они предлагают и мне горячий кускус, кокосовый сок и пальмовое вино, я с радостью принимаю их приглашение, тем более что мне совсем не хочется восвояси – к прокажённому и к моему Конюху. Кое-кто из кузнецов даже способен поддержать беседу по-французски, так что мы довольно долго и весело обсуждаем какую-то ерунду.
Потом один из них, Зана, любитель поохотиться на гиппопотамов, говорит, что его брат болен и хотел бы со мной повидаться. На циновке возле хижины лежит почти мальчик, но телосложения богатырского; болезнь совершенно изнурила его, он весь пылает. Грудь и живот ходят ходуном – он задыхается. Моего появления он сначала пугается, потом приникает щекой к моей руке и что-то лопочет.
– Что он говорит? – спрашиваю я его брата, присевшего в изголовье и легонько поглаживающего больного по плечу. Зана оборачивается ко мне – поначалу мне кажется, что он не расслышал вопроса, но потом он отвечает, не скрывая слёз:
– Луи ил ди не па мулил, луи мон флел авал боку флус, мусје! (Его он говолит не умилать, его мой блат много глипп, месье!)
Иду за хинином, обещаю, что парень непременно выздоровеет. Теперь и кузнец уверен в благоприятном исходе (кто, впрочем, знает, чем всё закончилось!) и шутит при моём возвращении:
– Луи семпле флус, семпле флус, мусје! (Его плостой глипп, плостой глипп, месье!)
Я горд тем, что кузнец, идолопоклонник и жрец так верит в белых людей и их лекарства. «Вот где белые могут прослыть великими: пусть даже они и разграбили эти края, но теперь они хотя бы защитят и спасут то, что осталось!» – думаю я.
Вечером заявляется при полном параде управляющий Фонтена: не окажу ли я ему большую услугу («юн гланд селвис, мусье!») – не одолжу ли я ему на этот вечер фонарь. «Да чёрт с тобой!» – думаю я и отдаю фонарь. Я даже рад тому, что в этот вечер мне придётся бродить по деревне в кромешной темноте. Не буду человеком, распространяющим вокруг себя сияние, которого все видят и все приветствуют. Иду на ужин к своим друзьям-неграм и опять оставляю ужин Конюха нетронутым (пусть он поделится им с другом).
После ужина иду прогуляться в полном одиночестве: то и дело сбиваюсь с пути, потом нахожу дорогу, меня это даже развлекает. На пустыре сажусь отдохнуть под огромным сырным деревом и прислушиваюсь к жизни деревни. Как хорошо, что солнце наконец зашло. Мимо проходят группами мужчины и женщины, ведут разговор. Я блаженствую. И вдруг ко мне подходят старики, я не могу разглядеть их в темноте; с ними дряхлый гриот (песенник), по их словам, слепец. Вокруг собирается кучка деревенских жителей. Гриот мерно ударяет в крохотный бубен, сделанный из калабаса. Поёт тонюсеньким голоском, который вот-вот порвётся, как непрочная нить.
Все восхищённо слушают, а потом вдруг закатываются от смеха. Спрашиваю, в чем дело. Какой-то юноша поясняет, о чём тот поёт: «Ты мужчина, ты белый, ты хороший, ты смелый; ты знаешь, что тебе нужно, что не нужно, вся страна твоя, главный идол – твой. Ты столь высок, что выше всех нас!» Вот почему они пришли в такой восторг. Они знают, что гриот слеп и, может, случайно угадал то, что соответствует реальности. Воодушевлённый, гриот теперь поёт лишь об этом: «Ты высокий, ты выше всех, ты выше хижины…» Дарю ему подарок, чтобы отделаться, и он теряется в ночи.
Глава седьмая
