но меньшего размера. Один из них имел форму яблока, искусно раскрашенного золотистой и красной глазурью для большего правдоподобия; через щель наверху можно было видеть пустоту внутри. Это была пепельница. Другая вещица серого цвета, формой напоминавшая осиное гнездо, была спичечным коробком.
– Ну вот, – сказал незнакомец, подтолкнув сигары, – угощайтесь, а я за вами. – Ничто не сравнится с табаком, – добавил он, когда сигарный дым поплыл вверх, переводя взгляд с сигарной подставки на курильщика, – Я укажу в завещании, чтобы виргинский табак посадили над моей могилой рядом с лозой Катабы.
– Это усовершенствование вашей предыдущей идеи, которая сама по себе была хороша… Но вы не курите.
– За этим дело не станет… позвольте снова наполнить ваш бокал. Вы не пьете.
– Спасибо, я пока воздержусь. Лучше наполните ваш бокал.
– Разумеется, но вы пейте сами и не обращайте на меня внимания. Позвольте заметить, что человек, который из-за утонченных притязаний на элегантность или из-за фанатичного морализаторства отказывается от курения, в большей мере лишает себя простых жизненных удовольствий, чем щеголь в сапогах с железными подковками, или монах-девственник на своей железной койке. В то время как человека, который готов наслаждаться табаком, но лишен этой возможности, становится жалким существом, прискорбным для сострадательного взора, когда он снова и снова тянется к сигаре, от которой не может получить удовольствия из-за расстроенного желудка. Тем не менее, после каждой позорной неудачи, сладостная мечта о недостижимом подталкивает его усугублять свое несчастье. О, бедный евнух!
– Согласен с вами, – сказал космополит, сохраняя прохладно-вежливый тон. – Но вы все-таки не курите.
– Сейчас, сейчас; но вы курите, курите. Как я говорил о…
– Почему вы не курите – это другой вопрос. Не думаете ли вы, что табак в сочетании с вином слишком усиливает пьянящее действие последнего, – иными словами, лишает самообладания людей определенной комплекции?
– Такие мысли были бы предательством доброй дружбы, – горячо возразил незнакомец. – Нет, нет. Но не стану отрицать, что сейчас я испытываю неприятный вкус во рту. После дьявольски острого рагу за обедом я не смогу курить, пока не прополощу вином это навязчивое напоминание. Но вы курите, и пожалуйста, не забывайте о вине. Кстати, пока мы сидим за дружеской беседой и дружелюбно болтаем о пустяках, по контрасту мне приходит на ум ваш недружелюбный знакомец в енотовой шапке. Если бы сейчас он находился здесь, то увидел бы, какой сердечной радости он лишается, отказываясь от общения с представителями своего рода.
– Полагаю, тут я могу вывести вас из заблуждения, – с подчеркнутой медлительностью отозвался космополит и медленно отвел в сторону руку с сигарой. – Мне казалось, что вы пришли к лучшему пониманию моего эксцентричного друга.
– По правде сказать, я тоже так думал, но первые впечатления возвращаются, не правда ли? Теперь, когда я вспоминаю разные мелочи, услышанные от нашего траппера, то думаю, что он не миссуриец по рождению, но много лет назад приехал туда с Запада: юный мизантроп с другой стороны Аллеганских гор, бежавший не в поисках богатства, а подальше от людей. Поскольку банальные мелочи иногда приводят к блестящим результатам, то не удивлюсь, если при тщательном исследовании его биографии обнаружится, что первым косвенным толчком к его предрассудкам был совет Полония Лаэрту,[208] – бескорыстный совет, почти равный сатирическому стиху об экономии в расходах, приклеенному над столом какого-нибудь мелкого розничного торговца в Новой Англии.
– Надеюсь, дружище, что хотя бы в моем присутствии вы не скажете ничего предосудительного о сыновьях пуритан, – с легким протестом в голосе произнес космополит.
– О, золотая, дивная пора! – уязвленно воскликнул другой. – Воистину, сыновья пуритан! И кто такие пуритане, что я, алабамец, должен оказывать им почтение? Кучка надутых и самодовольных Мальволио,[209] над которым Шекспир вволю посмеялся в своих комедиях.
– Когда вы упомянули о Полонии, то как бы вы охарактеризовали его совет Лаэрту? – спросил космополит со сдержанной снисходительностью, свидетельствующей о терпимости высшего разума к капризам незрелого ума.
– Как лживый, пагубный и клеветнический, – ответил тот с пылкостью, скорее подобающей человеку, который отвергает позорное пятно на семейном гербе. – А когда сын получает такой свет от отца, это чудовищно. Что делает отец. Призывает Божбе благословение на сына? Вручает ему благословенную Библию? Нет. Он пичкает его афоризмами, смахивающими на высказывания того же лорда Честерфилда, итальянские и французские изречения.
– Нет, помилуйте, только не это. Ведь помимо других вещей, он говорит: «Будь прост с людьми, но не запанибрата; проверенных и лучших из друзей приковывай стальными обручами».[210] Разве это совместимо с афоризмами итальянских купцов?
– Да, Фрэнк. Разве вы не видите? Лаэрту предлагают заботиться о его друзьях, – проверенных друзьях, – по такому же принципу, как хозяин винного погреба заботится о своих проверенных бутылках. Когда бутылка не разбивается от резкого толчка, и пробка остается в целости, он говорит: «Да, я сохраню эту бутылку про запас». Почему? Потому что он любит ее? Нет, у него есть практическое применение для нее.
– Господи, боже ты мой! – трогательно-расстроенным тоном, – нет, такая критика никуда не годится, Чарли.
– Правда тоже не годится, Фрэнк? Вы так снисходительны к людям, но обратите внимание на тон речи. Хочу спросить вас, Фрэнк: если ли что-то назидательное в высоких, героических и бескорыстных поступках? В чем-то вроде «Продай имение твое и раздай нищим»?[211] И в остальном, какое желание движет отцом, когда он говорит, что сын должен взращивать благородство натуры, или же быть начеку против чужого злоумышления? Это безбожное предупреждение, Фрэнк, и Полоний – плохой советчик. Я ненавижу его. Для меня невыносимо слышать и слова ваших мудрецов, которые настаивают, что человек, живущий по совету старого Полония, никогда не окажется среди вероотступником.
– Нет, нет… Надеюсь, никто не настаивает на этом, – с безмятежной отрешенностью ответил космополит, немного повернувшись в сторону и положив руку на стол. – Надеюсь, никто этого не утверждает, поскольку, если бы совет Полония был воспринят в вашем понимании, то для опытных людей он бы послужил неприглядным суждением о человеческой натуре. Тем не менее, – озадаченно продолжал он, – ваши предположения представляют дело в чуждом свете для меня, но по сути дела, почти не нарушают мои предыдущие высказывания о Полонии и о его словах. Но откровенно говоря, ваше остроумие смутило меня до такой степени, что если бы не наше общее совпадение во взглядах, я мог бы подумать, что начинаю ощущать неблагоприятные эффекты незрелого ума, гармонирующего с незрелым только в общих принципах.
– В самом деле, – воскликнул другой с видом удовлетворенной скромности и наигранной озабоченности. – Мое понимание вещей слишком слабое, чтобы
