он с лихорадочным рвением обхватил свой бокал, но всего лишь начал вертеть его между пальцев. – Кстати, Фрэнк, – добавил он, вероятно, чтобы отвлечь внимание от себя, – кстати, позавчера я увидел превосходный комментарий, настоящий панегирик в прессе. Он настолько понравился мне, что я дважды прочитал его и запомнил наизусть. Это нечто вроде поэзии, но ближе к свободному стиху, если речь идет о рифмовке. Нечто вроде вольного рассуждения с рефренами. Хотите, я процитирую его?
– Я буду рад слышать все, достойное похвалы в прессе, – ответил космополит и с серьезным видом добавил: – Тем более, что в последнее время я кое-где наблюдал пренебрежительное отношение к ней.
– То есть, прессу выставляли в дурном свете?
– Именно так. Есть люди, считающие это доказательством, что даже такое великое изобретение, как бренди, или eau de vie, – настоящая панацея, как подразумевает французское название, – тоже не вполне оправдывает свой целебный эффект, несмотря на долгий опыт употребления.
– Вы удивляете меня, Фрэнк. Есть люди, открыто осуждающие прессу? Расскажите о них и об их доводах.
– У них нет никаких логических доводов, зато есть множество утверждений. Среди прочих вещей, они утверждают, что при династических деспотиях пресса дает людям мало полезного, кроме популярных импровизаторов, каждый из которых стремится стать Джеком Кейдом.[199] В частности, эти озлобленные всезнайки рассматривают прессу как подобие револьвера системы Кольта, без разбора, в чьих руках может оказаться это оружие. Они рассматривают пистолет как усовершенствование писчего пера; в том числе, многозарядный револьвер при стрельбе не выбирает особых целей. Термин «свобода прессы» рассматривается ими наравне со «свободой револьвера системы Кольта». Поэтому, во имя справедливости они утверждают, что возбуждение ложных надежд в печатном слове не более разумно, чем попытки Коссута и Мазини[200] черпать вдохновение друг у друга. Вы можете считать такие воззрения чрезмерно консервативными, но истинные реформаторы не снисходят до их опровержения. Разве не так?
– Несомненно. Но продолжайте, продолжайте; мне нравится вас слушать, – угодливо наполняя бокал собеседника.
– Я, к примеру, не считаю прессу глашатаем народного духа или Джеком Кейдом, – продолжал космополит, горделиво выпятив грудь. – Журналистов нельзя считать тщеславными прислужниками или платными шутами. Думаю, стремление к материальной выгоде не преобладает перед их чувством долга. Пресса все равно стоит за правду, пусть и опутанную сетями лжи, сжатую в тисках несправедливости. Я презираю ее ярлык как дешевой распространительницы новостей и провозглашаю за ней апостольскую миссию распространения знаний, как это делал несгибаемый Павел.[201] Но добавлю, что как и Павел, она распространяет не только знания, но и справедливость. Как и солнце, она являет собой идейный принцип благотворной силы и света. Что касается злобной и клеветнической прессой, то в сравнении с апостольской она выглядит как ложное солнце по сравнению с настоящим. Несмотря на этот мрачный и угрожающий паргелий,[202] бог Аполлон одаряет мир дневным светом. Короче говоря, Чарли, что для английского монарха было номинальным, то я считаю актуальным для прессы, этой Защитницы Веры,[203] орудия торжества правды над заблуждениями, метафизики над предрассудками, теории над вымыслом, механики над природой и добра над злом.
– Это очень лестные слова, – улыбнулся его собеседник. – Но я ожидал их от вас.
– Скажите, когда вы будете готовы начать свой рассказ, – сказал космополит. – Когда на званых ужинах провозглашают тост в честь прессы, то я всегда пью стоя, и сейчас буду стоять, пока вы произносите этот панегирик.
– Отлично, Фрэнк. Вы можете встать уже сейчас.
Когда он встал, незнакомец тоже поднялся на ноги, и, подняв бутылку с рубиновым напитком, приступил к делу.
Глава 30. Которая начинается лирическим панегириком в честь прессы и продолжается беседой, вдохновленной этим предметом
– Воздадим хвалу прессе,[204] не от Фауста, но от Ноя;[205] превознесем и преумножим заслуги прессы, – истинного пресса Ноя, не черного, но красного, от которого исходит вдохновение. Вы, печатники земли Рейнской, возрадуйтесь вместе с теми, кто выжимает благословенный сок и приносит радостные вести с Мадейры и Митилены![206] Кто туманит ваши глаза краснотой, когда вы долго трудитесь над мелким шрифтом? У кого раздается болтовня и препирательства? Кто беспричинно причиняет раны другим? Восславим же прессу, достойную наследницу Ноева пресса, которая сплачивает друзей и противостоит недругам. Восславим прессу, рожденную от свободного пресса Ноя, которая не лжет тиранам, но заставляет их говорить правду. Воздадим хвалу прессе, превознесем и преумножим ее достоинства, заслуженные старым добрым прессом Ноя. Увенчаем ее розовыми гирляндами и наградим лавровыми венками наследников великого Ноева пресса, от которого проистекает знание, дающее людям блаженство, не менее реальное, чем его боли и скорби!
– Вы обманули меня, – улыбнулся космополит, когда они оба уселись обратно. – Вы жульнически воспользовались моим простодушием и ловко сыграли на моем энтузиазме. Но ничего страшного; если здесь и есть какая-то обида, она была нанесена в таких изящных выражениях, что мне почти хочется претерпеть очередную такую же обида. Что касается некоторых левосторонних ударов, нанесенных вашей хвалебной речью, то я с радостью соглашаюсь с бесконечными возможностями поэтической лирики. В целом, это было изложено в очень лиричном стиле, которым я неизменно восхищаюсь, – в повествовании, выдержанном в духе пророческой уверенности в достижении успеха, что является, пожалуй, ее главным ингредиентом. Но посмотрите, – он покосился на бокал своего спутника, – для лирика вы слишком долго держите в руках эту бутылку.
– Лира и лоза едины навеки! – восторженно воскликнул тот, как будто не обратив внимание на прозрачный намек. – Лоза, виноградная лоза! Разве это не самое благородное и щедрое растение? И, как таковое, разве оно не имеет божественного предназначения? Я пока жив, но пусть виноградная лоза Катабы[207] будет посажена над моей могилой!
– Гениальная мысль, но ваш бокал прямо перед вами.
– Ах, да, – он отпил скромный глоток. – Но вы, почему вы не пьете?
– Мой дорогой Чарли, вы забыли о моих словах насчет предыдущих дружеских встреч сегодня днем.
– Нет, я не забыл, – отозвался его спутник в мечтательной манере, не слишком отличавшейся от непринужденного дружелюбия космополита. – Но нельзя выпить слишком много доброго старого вина. Ба, друг мой! Пейте как следует!
– Тогда составьте мне компанию.
– Разумеется, – залихватски сделав очередной глоток. – Но давайте закажем сигары. Отложите вашу трубку; трубка хороша, если куришь в одиночестве. Эй, официант, принесите ваши лучшие сигары!
Им принесли прелестный образец западной керамики, представлявший собой копию индейской коричневой посуды и расписанный табачными листьями, чьи длинные зеленые веера прихотливо сочетались с красными блестками. Внутри лежали сигары.
Этот предмет сопровождался двумя аксессуарами, тоже керамическими,
