снова колотится ко мне в комнату.
На этот раз я уже едва сдерживаю злость.
— Бога ради, оставьте меня в покое! — кричу я, потирая сердце.
А тем временем санитар — бесцеремонно, как и все его предшественники, — заходит в палату.
Отдышавшись, я с трудом покидаю мемфисскую дорогу и переключаюсь на гостя.
— Да ты черный!
— Со зрением у вас все хорошо, дедуля, как я погляжу. Мне велели вас проведать. Шутка ли: целый день от еды отказываться.
— Ты кто такой? — спрашиваю я.
— Дедуль, да бросьте уже, вы это каждый раз спрашиваете.
Внуков у меня нет, и этому парню уж точно ни к чему так меня называть. Но он напомнил мне Седьмого Сына, так что я его не отчитываю.
— Я как-то раз останавливался в мотеле для цветных, — говорю я. — 7ам было неплохо.
— П-понятно, — говорит он.
— Жирафам там тоже понравилось. Правда, Красавица? — спрашиваю я, поглядев на окно.
Санитар хмурится:
— Вам там что, любовь вашей юности привиделась, а, дедуль?
— Нет, моя подружка Красавица.
— Девушка ваша, что ли?
— Нет! — восклицаю я и указываю ему на окно.
— П-понятно, — снова говорит он, глядя сквозь Красавицу, — точно ее и не существует вовсе.
— Там жираф, — поясняю я. — За окном. Вы смотрите прямо на него.
— Дедуль… — Он хмурится, явно сбитый с толку. — Мы же на пятом этаже.
— Да? — Я умолкаю ненадолго. Смотрю в окно. Красавицы за ним уже нет. — А, точно.
— Послушайте, — говорит санитар, — может, вам пора сделать перерыв? В вашем возрасте уже нельзя так перегружаться.
В моем возрасте? Смотрю на строки, которые написал только что:
«Наступил мой день рождения».
Нет. Не может быть.
Может.
От осознания сердце тут же начинает тревожно биться о ребра.
«Мне уже больше ста…»
— Если обещаете не нападать на новый телевизор, мы вам разрешим спуститься в комнату отдыха. Нечего так себя изнурять, дедуль. Вы меня слышите?
Бросив еще один взгляд на пустоту за окном, я снова принимаюсь писать.
Только уже быстрее.
10
Здравствуй, Арканзас!
Я был знаком с человеком, который не знал, когда именно он родился. Редкостная удача. Все его дни были похожи один на другой, он не знал точно собственного возраста, а посему не страдал от ежегодной «деньрожденческой» тирании.
Сам бы я, благодарю покорно, тоже охотно обошелся бы безо всей этой кутерьмы — слишком уж много дней рождения выпало на мой долгий век. Тут ведь какая штука: живешь ты себе живешь от заката и до рассвета безо всякой задней мысли, дышишь, формируешься, а потом приходит он — тот самый день, когда ты появился на свет. И отныне все, что с тобой происходит — и хорошее, и плохое, — остается в памяти, а осознание того, что время быстротечно, уже тебя не покидает.
Дата на календаре заставляет то и дело оглядываться назад, не зная, как изменить прошедшее, и всматриваться вперед, гадая, что ждет тебя дальше. Ровно это я и ощущал вдень, когда мне стукнуло восемнадцать, на берегу реки Миссисипи, такой широкой, что, если попытаешься ее переплыть, даже не разглядишь дальнего берега. Я не ведал, что ждет меня впереди, мне некогда было думать о прошлом. Я путешествовал вслепую.
Наконец отделавшись от докучливого богача, мы пересекли Мемфис. Тяжелый «жирафий груз» по-прежнему был при нас, зеленый «паккард» то ли прятался, то ли поджидал где-то впереди, а я все не мог прийти в себя.
На городских улицах нам не единожды встретился указатель на местный зоопарк, и я всякий раз горько жалел, что билета в Калифорнию мне не ввдать, — и поглядывал на Старика: вдруг он еще передумает или решит наказать меня за содеянное. Но он только настороженно оглядывался, не выпуская из рук дробовика, пока мы не доехали до реки. Прежде чем ее пересечь, он жестом попросил меня остановиться.
Старик, зажав ружье подмышкой, пошел проверять прицеп, а жирафы тут же высунулись в окошки, шумно вдыхая речной запах. А я вот даже пошевелиться не мог. Я поглядел на узкий мостик через реку, который, казалось, обрывался где-то на краю света, и внутри у меня тоже что-то оборвалось. На табличке значилось:
МОСТ ХАРАХАН. ДЛИНА — 4973 ФУТА
Почти целая миля. Я уже пересекал его, когда искал Каза, вот только ночью и на поезде, который проехал посередине. А вот машинам — и грузовым, и легковым — выделили лишь две узкие полосы по бокам, которые больше походили на рельсы, крытые досками.
— И как я тут проеду? — тихо спросил я.
— Нет выбора, — бросил Старик в ответ и добавил: — А еще на мосту будет сильно трясти. Так что помоги мне спрятать их головы внутрь. Будем надеяться, что наружу они рваться не станут.
Нет выбора… И все же наитие подсказывало, что, если я пересеку мост, это само по себе уже будет моим выбором, которого я пока и сам не понимаю. Но я был к этому не готов. Еще не время. Может, оно и вовсе никогда не настанет.
В этот самый миг кто-то из жирафов лягнул стенку вагончика, тогда Старик сам взобрался по боковой лесенке и закрыл на задвижку окна.
— Поехали! — скомандовал он сквозь недовольный топот и шумное фырканье.
«Я воды боюсь, вот и всё… как жирафы», — твердил я себе, усевшись за руль, а потом подогнал тягач в очередь из автомобилей, въезжающих на мост. Оглянувшись в последний раз, Старик поставил дробовик на подставку.
Раздался глухой стук, машина подскочила, и мы въехали на мост.
Нас трясло так, что зубы стучали, а колеса то и дело подскакивали на неровном настиле. В мое окно видно было рельсы, проложенные посередине. Я старался не думать о том, что будет, если на них покажется поезд. А за окном Старика плескалась бескрайняя вода. Только подпорки моста теперь отделяли нас — вместе с жирафами и тягачом — от падения в грязные волны Миссисипи.
— Н-н-не с-с-спеши, — велел мне Старик, запинаясь от нескончаемой тряски.
За нами уже собралась целая пробка из автомобилей, и с каждой секундой их становилось больше и больше.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АРКАНЗАС
— гласила надпись на табличке, стоявшей посередине моста.
— Не с-с-спеши, — все повторял Старик. — Н-н-не с-с-спеши.
И вот наконец, последний раз подскочив на досках так резко, что аж кости задребезжали, мы выехали на другой берег. Жирафы тут же выбили заслонки на своих окнах, чтобы полной грудью вдохнуть терпкий запах земли.
Во все стороны от нас — насколько только
