или прачка, сам Матвей механик парового молота, которого ни его отец, ни мать и издали не видели. Его сестра работница фабрики, которая тоже ни отцу стрелочнику, ни матери прачке неведома. Если бы у Матвея были братья, то все они занимались бы, очень возможно, еще какими-нибудь работами, о существовании которых их отец, может быть, также не подозревал, например, сделались бы стенографистами. Но отсюда получается, что дети современных родителей, в частности — Матвей, ничему от своих отцов и матерей не учатся. Никакой необходимой им для существования помощи с пятнадцатилетнего возраста, то-есть, со времени сознательной своей жизни, от родителей не получают. Наоборот, научаются у общества, в мастерской, у товарищей, в среде, в которой вращаются, — научаются многому такому, что заставляет их даже свысока смотреть на родителей, и потому эти дети говорят: Продление жизни старикам? А зачем? Пользы им от этого нет...
— Но представьте себе, — продолжал Брагин, — что Матвей родился не теперь, а несколько тысяч лет назад в семье какого-нибудь, скажем, древнейшего египетского феллаха. Вы знаете, что доисторическое общество живет весьма устойчивыми формами. Грамоты там не знают, Календарей, расписывающих каждый день, на свете еще нет. Времена года, время посевов, сбора урожаев, разливов реки, выбор почвы для растений — все это определяется по приметам наблюдающих их и передающих потомству людей. Вы также знаете, что чем больше человек жил, тем больше он накапливал таких примет необходимейшего опыта. Подраставшим детям он по наследству передавал их. Растущие дети такие же земледельцы, как их отец, а не стенографисты, не инструментальщики, — ежечасно убеждались, как много для них значит опыт отца и матери, хотя старики и уже для работы переставали годиться. Как вы думаете, сказал ли бы при этом условии Матвей Юсаков, что он даст яду своим зажившимся родителям? Уничтожал бы он их или он отнесся бы, наоборот, как к словам самого бога к закону этих же родителей и всего тогдашнего человечества «чтить отца своего и матерь свою». А?
Брагин остановился.
— Ну, так что же из этого? — воскликнул Шпак.
— А из этого вытекает: первое, что сознание Матвея
Юсакова является следствием определенных форм бытия: Матвей в одном случае отцепослушник, а в другом — отцеед. Второе: Матвей не только следствие определенных условий бытия, а и причина: в одном случае он не только заботится о жизни стариков, но даже после их смерти в их могилу кладет пищу, утварь и чуть ли не ночной горшок, а в другом случае готовит для престарелых яд... Воля при различных материальных условиях получает совершенно иное направление, а в этом и суть...
— Так, ведь, мы опять на том же месте... — попробовал продолжать Шпак.
— Кончай прогулку! — крикнул Брагину надзиратель, и спор естественно прервался для того, чтобы возобновиться снова, когда Брагин окажется в камере и начнет переговариваться со Шпаком через окно.
Матвею этот спор дал много материала для правильных выводов.
Не все выражения и слова, употреблявшиеся интеллигентами, он знал еще в то время, но суть спора он понял и, начав передумывать, а также прочитывать книги, предоставленные ему Брагиным, он с течением времени составил себе вполне определенный взгляд на мотивы как своих собственных действий, так и действий других людей, независимо от того, были ли они в стане друзей или врагов рабочего класса.
* *
*
Первого мая демонстрации в городе не произошло, но в этот день не работал совершенно цементный завод «Союз», находившийся возле товарной станции в районе пустыря между городом и Гниловской станицей. В обед бросили работать все цехи мастерских; наблюдалось вообще напряженное настроение вследствие большого количества распространенных перед первым маем прокламаций.
Дня два или три после первого мая наблюдалось то же напряжение. Забастовали рабочие завода Зингера, выставив незначительные экономические требования, а когда через несколько дней они были удовлетворены, то вздумали вдруг почему-то повысить свои требования; потом тотчас же поняли, что это выходит несерьезно и стали на работу.
После этого наступило, казалось, не обещающее никаких выступлений со стороны рабочих затишье.
Тогда тюрьма постепенно начала пустеть. Высланы были, один за другим, в первую очередь те рабочие, которые были арестованы перед первым мая. Затем освободили супругов Шпак и Подобаева, предложив им выехать в соседнюю Кубанскую область; создать против них дело так и не удалось. Освободили Чайченок и даже Ставского, который, пойдя на аудиенцию к начальнику мастерских, сравнительно удачно добился того, чтобы его опять приняли на работу в мастерские.
В июле была организована во время спектакля небольшая демонстрация в театре, где по сигналу одного из участников разбросаны были прокламации и десятка два человек прокричали революционные лозунги: «Долой самодержавие!», «Да здравствует политическая свобода!».
После этой демонстрации в тюрьму привели еще двух новичков — безработного Федотовского и экстерна ученика Груднева.
Матвей увидел, что он уже закисает в одиночке и сговорился с товарищами о вызове «Мопса» в тюрьму для объяснений.
Вечером, во время обхода начальником камер для поверки, Матвей, Брагин, Щербинин и остальные заключенные, каждый в своей одиночке, потребовали, чтобы для объяснения с ними пришел жандармский полковник.
Встревоженный «Мопс» явился на другой день. Вошел в первую по порядку камеру корридора, где сидел Матвей. Звякнули шпоры, вытянулся помощник начальника тюрьмы и надзиратель сзади.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте... — Юсаков встал.
— По какому поводу вы хотели объясняться?
— Я сижу, господин полковник, уже пять месяцев. На допрос вызывался три раза. Ничего из этих допросов не выходит.
—Установлена ваша причастность к Донскому Комитету, — перебил с раздраженной запальчивостью «Мопс».— Вы все делаете вид, что вы ничего не знаете...
Матвей тоже вскипел и раздраженно подступил к жандарму:
— Об этом Донском Комитете теперь знает вся округа. Вам мерещится Донской Комитет, так вы собрали из Гниловской станицы тринадцатилетних ребят, за которыми сзади бежали их мамки, и на посмешище всему городу привели их под конвоем к себе для допроса о тайном обществе. Казачьи школьники — это вам Донской Комитет, что-ли?
Жандарм, еще не забывший неприятного разочарования от своей неосмотрительности, вспыхнул окончательно, когда ему о ней напомнили и, выходя из себя, топнул ногой:
— Я вас лишу свиданий, чтобы вы не переговаривались о следствии.
— Я сделаю иначе, если вы не кончите комедии вашего
следствия и не освободите меня. Я в департамент полиции напишу заявление о ваших жандармских художествах, какими вы приобрели знаменитость уже здесь, и объявлю голодовку.
«Мопс» вспомнил о ряде
