— Я убью тебя! — рыкнул Кемран в ответ.
Энвер ничего не боялся. За нас обоих боялась я. А он…
— В этом я никогда не сомневался. И знаешь почему, Кемран? — Энвер ждал ответа, будто вызвал к доске двоечника и ожидал от него хоть какого-то проблеска разума.
— Меня не интересуют твои ожидания!
Кемран чувствовал превосходство брата, и это злило его, как и собственная беспомощность перед человеческим достоинством и бесстрашием.
— С каких пор, Кемран?
Мой султан держал внимание брата, постоянно называя его по имени и задавая вопросы с непонятным мне подтекстом. Но его отлично понимал человек-инвалид.
— Тянешь время? На что ты рассчитываешь?
За дверью послышался шум, я повернулась на звук открывшейся двери и вздрогнула от двух выстрелов, слившихся в один, краем глаза увидев, как лицом в пол упал Энвер.
Мой истеричный вопль «Не-ет!» оглушил меня саму, отбился от стен тяжелым эхом и рухнул на плечи неподъемным грузом, заставив упасть на колени. Мир замер, замер в воздухе дымок — выдох пистолета Толги, убившего человека. Замер мой султан, мой божественный мерзавец, господин моего сердца. Замерло всё: звуки, запахи, люди, события, мысли. Лишь одна билась диким пульсом, ломая височные кости — «Верь мне… Всё будет хорошо…»
* * *
Вопль Вали резанул по сердцу хлыстом, от удара головой о торчавшие из бетона камешки я вырубился — Толга слишком сильно толкнул меня, выводя из-под выстрела охранника Кемрана. Когда привел в чувство, девушка уже мелькнула в дверях, уводимая крупным парнем в форме штурмовой группы нацполиции. Вытер ладонью кровь с рассечённого лба и поднялся на ноги.
Серхат — Волканом называть этого человека больше язык не поворачивался, теперь видно было, кто он на самом деле — снял охранника Кемрана, стоявшего у двери, когда брат — вернее, я — ломал комедию, нагоняя на пустой трёп несуществующего смысла. Второй человек Кемрана лежал с простреленной головой — Толга не зря коротал часы, расстреливая всевозможные мишени, выпуская пар. Он всегда знал, что этот день настанет.
— Энвер, твоя мать открывает клетки. До подрыва… — бросил взгляд на часы Серхат, — четыре минуты.
Майор Национальной полиции Турции исчез практически мгновенно, едва договорил. Его зычный голос удалялся, слышались только команды — знавший, что здесь и как офицер принял командование полицейским подразделением. Толга повернулся ко мне, но промолчал и пулей выскочил в дверь. Я не был так резв — кровь сочилась и заливала глаз, жутко болела голова. Едва вышел из двери, услышал выстрелы и звон железа — времени отмыкать клетки не осталось, замки просто отстреливали, и испуганные освобожденные невольницы бежали в микроавтобусы нацгвардии. Я спустился вниз, бросив быстрый взгляд в опустевшую каморку надзирателей, где впервые увидел свою любимую женщину, мою милую русскую дурёху, девчонку-бойца. Страшно представить, что она сейчас переживает, но пусть лучше оплакивает мою смерть, чем носит передачи и тратит свою жизнь на труса, каким я был все эти годы.
Я не планировал это, но так даже лучше.
* * *
Всё произошло неожиданно и быстро, казалось, я даже ни разу не вдохнула. Чьи-то сильные руки подхватили меня, и над ухом прогремел знакомый голос:
— В автобус её! — командовал Волкан, буквально впихивая в крепкие руки человека форме и с закрытым маской лицом.
Меня буквально вынесли, прижимая к себе за талию и даже чуть отрывая от пола, за считаные секунды. Не помню, как спустилась по лестнице — кричавшие в клетках девушки, метавшаяся от одной к другой, открывая, с вязкой ключей светловолосая стройная женщина, арестованные бандиты, десятка два полицейских… На секунды адская какофония затмила боль потери, но стоило оказаться в автобусе с тонированными стеклами — и вдох дался с таким трудом и резью в сердце, что я согнулась пополам и разрыдалась. Никому не было до меня дела: ни водителю, казалось, готовому сорвать с места машину, ни быстро заполнившим сиденья взбудораженным, теперь уже не невольницам, ни бойцам национальной полиции, уже на ходу вскакивавшим на подножки и ловившим за руки друзей, затягивая их в салон. Им не было дела до меня, а мне до них. Я даже не думала о том, почему так рвут с места, сверкая покрышками, пока…
…не загремели один за другим взрывы, обрушивая заброшенную фабрику грудой бетонных перекрытий, кирпичных стен и железа, похоронивших под собой оставшихся внутри…
Глава 17Россия, Москва. 2 дня спустя
Международный спецрейс приземлился в Шереметьево. Я ступила на родную землю, к которой так стремилась. Столько пережила в ожидании этого мгновения, а теперь…
— …слышите, девушка? — потрясла за плечо бортпроводница, участливо заглядывая в мои заплаканные глаза. — Вы только остались, идёмте…
На несколько секунд насильно выдернутая из своего горя, снова с головой окунулась в него, бездумно спускаясь по трапу. Лишь одно влекло меня сюда — отец и Юлька. А больше мне здесь делать было нечего. Без него. Без Энвера. Без моего любимого султана.
Не хотелось ничего, я не восторгалась видом на Москву с высоты птичьего полёта, не искала взглядом подмосковный поселок, где стоит дом отца — вообще не смотрела в иллюминатор, хотя села к нему сразу, просто, чтобы забиться в угол и поплакать.
В автобус вошла последняя, кто-то зашипел на меня «Как будто ее никто не ждет, одну тут ждем!», но мне было все равно. Я понимала этих девушек, бывших невольниц, и их нетерпение после допросов и опознаний в Европоле поскорее оказаться дома. Я же не могла туда появиться в таком скорбящем виде — не могла бы вынести расспросов, хотя и папа, и сестра обладали тактичностью. Но хватало одной мысли о том, что они молча будут ждать моей исповеди, чтобы появилось желание снять номер в гостинице. Мне было очень жаль, что не позволили переболеть эту боль в Турции, оставить ее там, а не везти за собой, протягивая ниточку между мной и этой страной. Теперь казалось, что она никогда не оборвется, будет тянуть туда, возвращать снова и снова в самые несчастные и самые счастливые дни моей жизни.
То самое «И» так и не обрело четкости, потому что не было желания обустраивать свою жизнь с кем-то еще, не волновали неизбежные поиски работы — упаси боже от турагентств! — не так уж и сильно ощущалась связь с семьей. Да, отец и Юля — моя семья, и надо бы держаться родных, но моя непонятно почему вспыхнувшая любовь к преступнику, пусть и невольному, после всего, что я пережила и по его милости тоже — это они вряд ли поймут, потому что я и сама не понимала — как могло такое случиться со мной? И я уже тихо радовалась, что нет больше у меня подруги, и некому будет рассказывать о том, что два с половиной месяца в чужой стране сделали меня совершенно другим человеком, перевернули всю мою жизнь и отношение к ней и к людям. И самое главное — к себе.
