— А откудова будете?
— Отовсюду… отец военным был, вот где стояли, там и жили. После уж матушка осела в Москве, а я на службу пошел. Теперь вот… в Ахтиаре обретаюсь.
— Служите? — уточнила Ляля, не оставляя сомнений, что информация столь ценная будет сохранена и передана хозяйке.
— В отпуске. По ранению.
Она вновь кивнула и предложила:
— Может, вы в дом пройдете? Я скоренько сумку соберу, а то ведь знаю ее. Если там не порядок, а какой порядок, когда хозяева годами носу не казали? Теперь до самое ночи порядковаться станет… и голодная. А разве ж это дело, голодать? Вот свезете, может, сподмогнете чем… советом там… толковый мужик в любом деле сгодится…
И под плавный этот речитатив Демьян сам не заметил, как в доме оказался, а после — и в седле, и на дороге, которая Лялиными описаниями оказалась и вправду проста. Камень он не пропустил, тропу обнаружил, а там и конюшни увидел.
Пребывали они не в самом лучшем состоянии.
Поравнявшись с левадой, он спешился.
Здесь пахло… запустением, пожалуй. И тоской, что поселяется в местах, лишившихся души. Демьян огляделся, отметивши, что сухую землю левады, что лошадей, по ней гулявших, хотя, конечно, вряд ли это топтание можно было назвать прогулкой. И сами животные были до крайности грязны и несчастны.
И уж позже, подобравшись совсем близко, он заметил Василису.
Та сидела на земле, скрестивши ноги, положив на одно колено горбушку темного хлеба, а на другое пристроивши флягу. Глаза ее были прикрыты, голова отклонилась, упершись затылком в грязный столб. И казалось, что женщина спит, и что сон ей видится пречудесный, если она улыбается вот так, легко и спокойно.
Ею хотелось любоваться.
И за это желание было стыдно, как и за то, что он, Демьян, пока не совершил, но совершит.
Веки Василисы чуть дрогнули, и Демьян не нашел ничего лучше, чем сказать:
— Приятного аппетита.
А она обрадовалась.
Взяла и обрадовалась, хотя никаких-то особых причин радоваться незваному гостю у Василисы не было. Но Демьян почувствовал эту радость. А получасом позже, сидя на краю старого пледа, он ел черный теплый хлеб с теплым же салом, запивая его горьковатою колодезной водой. И где-то высоко в небе пел жаворонок, а совсем рядом лениво курлыкали голуби. Эта тишина, не совсем даже тихая, была весьма уютна.
Как плед.
Тарелки.
Серебряные вилки с костяными ручками и монограммами на этих самых ручках, повторяющими монограммы на салфетках. И в то же время — рыжая глина и запеченные со сметаной грибы, слишком простые для важной этакой посуды. Но все-то было гармонично.
И на своем месте.
— Я обычно ем куда как меньше, — Василиса подхватила рыжую лисичку. — Но тут выложилась чересчур. Хотела восстановить охранный контур, но оказалось, что силенок моих на это точно не хватит. Придется Сашку ждать. У него-то сил куда больше.
Она отправила в рот и лисичку, и кусок хлеба, и закусила соленым огурцом.
— Понимаю. Я бы помог, но… ныне и сам не совсем, чтобы в форме.
Огонек возвращающейся силы сидел в груди, трепетал, и захотелось вдруг раздуть его, выпустить, позволить силе выплеснуться. В прежние-то времена Демьян не с одним кристаллом справился бы.
А сейчас…
Нет, неразумно.
Хорош он будет, если свалится без сил, вынуждая Василису метаться и искать целителя.
— Это мелочи, — она вытянула ноги. — На самом деле с кристаллами разобраться просто. Дома где-то есть накопители. Точно должны быть. Александр не мог отправить меня без запаса. Значит, надо просто поискать, а потом перелить силу. Если бы все остальное решалось так же.
Она вздохнула и заглянула в опустевший горшочек.
И во второй.
И снова вздохнула.
— Я могу чем-то помочь?
— Не знаю. Я… действительно ничего не знаю, — Василиса обняла себя. — Вчера мне вдруг сказали, что эти конюшни, оказывается, принадлежат мне. Уже несколько лет, как принадлежат. Но никто почему-то не удосужился поставить меня в известность. Нет… Марья… понимаете, ей всегда внушали, что она старшая, что должна заботиться о других, что на ее плечах ответственность за род и все такое. И она заботится. Родители наши… княгиня… то есть, бабушка, полагала их слишком легкомысленными, и не без причины. Они уехали в Египет и больше ничем-то, кроме древних могил, не интересуются. Настасья точно так же увлечена своей наукой. Александр… когда бабушки не стало, ему было шесть. Марье двадцать. И она вдруг стала главой рода. И заодно уж всего, что роду принадлежит. И я понимаю, почему она так поступила. Действительно понимаю. Но…
— От этого не менее обидно?
— Именно, — согласилась Василиса. — Обидно. Ведь важна не только выгода, да и… конюшни приносили неплохой доход. Может, не такой большой, как ее суконные фабрики или фарфоровый заводик, или тот химический, который она подле Москвы поставила, но все одно… просто… ими нужно было заниматься. А Марья ничего не понимает в лошадях.
— А управляющий?
— Тетя не держала управляющего. Она тут всем сама заведовала. Ей это нравилось. Часто повторяла, что только это и придает ее жизни хоть какой-то смысл. Марья же… она просто кого-то наняла. А этот человек сказал, что лошадей надо продать. И она подумала, что действительно надо.
Василиса печально усмехнулась.
— Только с ценой ее обманули.
— Полагаете?
— Знаю. Сергей Владимирович сохранил копии всех бумаг, которые ему присылают. Он, к слову, тоже в лошадях смыслил мало, да и… у нас столько всего, что он большую часть года на Севере проводит. Фабрики там… я говорила?
Демьян кивнул.
— Вот… думаю, что и бумаги эти не сам он раскладывал, а кто-то из помощников. Вот и вышло, — она все-таки поднялась. — Хотите, покажу, что тут уцелело?
Дома.
Крепкие строения. Два из белого камня, одно из красного кирпича, и очертания этой конюшни показались Демьяну смутно знакомыми. Крыши, конечно, просели, местами прохудились, но и тут можно было обойтись малыми силами. Стропила гляделись в достаточной мере мощными, чтобы не требовать замены. А уж с латками любые более-менее толковые рабочие управятся.
Это он и сказал. И обрадовался улыбке, будто Василиса только и ждала, что ценного его мнения.
— Мне тоже так показалось, но… я никогда не занималась строительством. И вообще ничем не занималась, если подумать. Кроме готовки, пожалуй.
Вот лошади пребывали в том запущенном состоянии, которое вызывает одновременно и жалость, и понимание, что вытащить их едва ли удастся. Старики точно долго не проживут.
— Позволите? — Демьян, не дожидаясь согласия, перебрался через ограду, которая прогнулась, но выдержала. Однако дерево ставили крепкое, хорошо высохшее, стало быть, и леваду поправить получится малой кровью.
