— Уже тридцать семь, — сказала Вика. Она перехватила мой взгляд, ни на миг от нее не отлипавший. Уставилась на меня безжалостными синими глазами. — Как ты думаешь, крестьяне скоро заметят, что тебе кой-чего там не хватает? — Она показала подбородком куда-то мне в низ живота. — И выдадут тебя за миску похлебки?
— Тридцать семь… — задумчиво произнес Коля. — Многовато за одного немца.
— Тридцать семь человек для мартенов? Эти люди уже не русские, — сказала Вика спокойно и довольно равнодушно. — Они германская рабсила. Ими стоит пожертвовать ради одного Абендрота.
Коля кивнул, разглядывая штабной автомобиль в отдалении.
— Значит, мы пешки, а он — ладья? Так, по-твоему?
— Мы меньше пешек. У пешек есть ценность.
— Если мы можем захватить ладью, у нас тоже есть ценность. — Сказав это, Коля моргнул и посмотрел на меня. И неожиданно расплылся в ослепительнейшей самоуверенной улыбке. Некий новый замысел — и явно грандиозный, как и прочие. — Может, есть и другой вариант. Погодите-ка.
— Ты куда? — спросила Вика, но было поздно — Коля зашагал к ближайшей кучке военных. Немцы сощурились, их руки потянулись к предохранителям автоматов. Но Коля поднял руки и затрещал о чем-то по-немецки — оживленно и расслабленно, словно все они собрались парад войск посмотреть. Через полминуты все уже смеялись его шуткам. Один автоматчик даже дал ему затянуться сигаретой.
— Умеет голову вскружить, — произнесла Вика. Так энтомолог отмечает свойства жучиного панциря.
— Может, они решили, что он отбившийся от стаи брат ариец.
— Вы с ним странная парочка.
— Мы не парочка.
— Я не в этом смысле. Не переживай, Лева. Я знаю, что тебе девушки нравятся.
Левой меня называл отец, и услышать это имя из ее уст было неожиданно — но естественно, как будто она меня так звала много лет. Я чуть не расплакался.
— Ты же на него разозлился, правда? Когда он сказал, что тебе хочется посмотреть на меня голую?
— Он вообще много глупостей говорит.
— Так ты не хочешь посмотреть на меня голую?
И Вика издевательски усмехнулась. Она стояла, широко расставив ноги и сунув руки в карманы.
— Не знаю. — Да, это был глупый и трусливый ответ, но перипетий этого утра мне уже хватило. То я убежден, что жить мне осталось всего несколько минут, то со мной кокетничает снайперша из Архангельска. Это она со мной кокетничает? У меня не жизнь, а сплошь череда катастроф. Кажется, днем предстоит невозможное, а вечером это уже преданья старины глубокой. С неба валятся немецкие трупы, на Сенном рынке людоеды торгуют колбасой из человечины, рушатся целые дома, собаки становятся минами, а замороженные солдаты — дорожными указателями; на снегу, покачиваясь, стоит партизан без половины лица и с грустным упреком смотрит на своих убийц. В желудке у меня уже давно не было никакой пищи, на костях — мяса, а в душе — сил, чтобы задумываться об этой кунсткамере зверств. Я просто двигался, рассчитывая где-нибудь найти еще полкраюшки хлеба для себя и дюжину яиц для капитанской дочери.
— Он мне сказал, что отец у тебя был знаменитый поэт.
— Не такой уж и знаменитый.
— Так ты тоже поэтом хочешь стать?
— Нет. У меня для этого нет таланта.
— А для чего есть?
— Не знаю. Не у всех же талант.
— Верно. Что бы нам в детстве ни говорили…
Издали дело выглядело так, будто Коля читает автоматчикам лекцию — они собрались полукругом, а он размахивал руками, чтобы звучало доходчивей. Показал на меня, и у меня сжалось горло, когда все немцы повернулись и посмотрели в нашу сторону. Чем-то он их увлек и позабавил.
— Что он им рассказывает?
Вика пожала плечами:
— Его пристрелят, если он и дальше в том же духе будет.
Солдаты будто в чем-то сомневались, но Коля улещивал их и упрашивал, пока один автоматчик, качая головой, будто ушам своим не верил, слушая того ненормального русского пленного, не закинул «шмайссер» за плечо и не направился к хвосту колонны. Коля кивнул оставшимся, отмочил напоследок еще какую-то шуточку, от которой все опять разулыбались, и пошел обратно.
— Фашисты тебя обожают, — заметила Вика. — Ты им «Майн Кампф» наизусть шпарил?
— Раз пытался ее читать. Очень скучно.
— Так что ты им сказал?
— Что я хочу предложить герру Абендроту спор. Один мой друг — пятнадцатилетний мальчишка из не очень благополучного ленинградского района — сможет сыграть со штурмбаннфюрером партию в шахматы без ферзя и выиграть.
— Мне семнадцать.
— А… Ну будет пятнадцать — так оскорбительнее.
— Ты пошутил, да? — спросила Вика, склонив голову набок и явно рассчитывая, что он сейчас улыбнется и признается, что, разумеется, подобных глупостей никому не говорил.
— Нет, не пошутил.
— А он, ты думаешь, не спросит, откуда ты знаешь, что он здесь? И звание, и что в шахматы играет?
— Думаю, спросит. Ему же любопытно станет, и он к нам подойдет.
— А на что спорим? — спросил я.
— Если он выиграет — пристрелит нас на месте.
— Он в любой момент может нас пристрелить, тупица.
— Солдаты так и сказали. Конечно, может. А я им сказал, что штурмбаннфюрер — человек чести, человек принципа. Я его слову верю. И верю в его спортивный дух. Они же за честь с кровью удавятся.
— А если я выиграю, что нам будет?
— Во-первых, он всех троих отпускает. — Коля заметил, какие у нас лица, и не дал ничего сказать. — Да-да, вы меня идиотом считаете, но сами тугодумы. Сейчас, когда колонна на ходу, играть мы не можем. Если повезет, партия состоится вечером, где-то в помещении, когда вокруг никого не будет. — И Коля обвел рукой немецких солдат, привольно расположившихся группами: они курили и болтали друг с другом. Грузовики с провиантом. Тяжелая артиллерия.
— Он никогда нас не отпустит.
— Само собой не отпустит. Но стрелять в него будет гораздо удобнее. А бог даст, и сбежать получится.
— «Бог даст», — хмыкнула Вика. — Ты вообще за ходом этой войны следил?
Наконец механики натянули гусеницу на самоходную гаубицу. Экипаж попрыгал в люки, через минуту взревел и закашлял мотор, и зверь с огромным стволом вздрогнул и двинулся, хрустя льдом, что нарос на стальных звеньях. Пехота по своим грузовикам разойтись, однако, не спешила — солдаты хрипло прощались, командиры орали. Но вот колонна двинулась, все побросали окурки и побежали вскакивать в кузова уже на ходу.
Солдат, бегавший к Абендроту, вернулся к своим. Заметив, что мы смотрим, он с улыбкой кивнул. Лицо у него было совсем розовое и безволосое, щеки круглые. Эдакий лысый младенец-переросток, вот-вот заревет. Догоняя свой грузовик, он крикнул нам одно-единственное немецкое слово, затем вытянул руки, и товарищи заволокли его в кузов.
