— А потом она улизнула, хоть я сплю очень чутко, и пошла в другой угол по тридцати телам в непроглядной темноте, перерезала ему горло и вернулась. И никого при этом не разбудила.
Коля кивнул, не спуская с Вики глаз. Та шла, ни с кем не разговаривая, словно бы считала технику, следила за перемещениями солдат.
— Она убийца талантливая.
— Особенно для астронома.
— Ха! Не верь всему, что тебе говорят.
— Думаешь, врет?
— Нет, в институт-то она ходила. Там их и набирают. Но сам подумай, львенок, — так стрелять она в обсерватории у телескопа научилась? Она из НКВД. У них свои люди в каждом партизанском отряде.
— Почем ты знаешь?
Коля остановился и постукал один сапог о другой, стряхивая налипший снег, а для равновесия уцепился за мою руку:
— Я ничего не знаю. Может, и тебя не Львом зовут. Может, ты величайший любовник в Советском Союзе. Но я смотрю на факты и вывожу умозаключения. Все партизаны — местные. Поэтому им так хорошо все удается — они знают свою территорию лучше любого немца. У них здесь друзья, семьи, им дают еду, пускают ночевать в безопасные места. А теперь скажи мне — сколько отсюда до Архангельска?
— Не знаю.
— И я не знаю. Семьсот километров, восемьсот? Да немецкая граница, наверное, ближе. По-твоему, местные партизаны стали бы доверять какой-то девчонке, которая незнамо откуда взялась? Нет, ее к ним заслали.
Вика брела по снегу впереди, поглубже засунув руки в карманы комбинезона. Сзади она походила на двенадцатилетнего пацана, укравшего робу механика.
— Интересно, у нее титьки есть? — задумчиво спросил Коля.
Грубость его меня раздражала, хотя сам я думал про то же самое. Оценить ее тело под этими слоями мешковатой одежды вообще невозможно, но угадывалось, что она худенькая и стройная, как травинка.
Коля заметил, какое у меня стало лицо, и улыбнулся:
— Я тебя обидел? Извини. Она же по правде тебе нравится, да?
— Не знаю.
— Больше не буду о ней так говорить. Ты меня прощаешь?
— Говори, как хочешь.
— Нет-нет. Я все понял. Но послушай меня — поймать эту рыбку не так-то просто.
— Опять будешь советы давать из этой твоей придуманной книжки?
— Нет, ты послушай. Острить можешь сколько влезет, но про такие дела я знаю больше тебя. Вот моя догадка: она была немножко влюблена в Корсакова. А он мужик покрепче тебя, поэтому силой ее не поразишь.
— Ничего она не была в него влюблена.
— Самую малость.
— И ничем я ее не собирался поражать. Что я, дурак?
— Значит, весь вопрос в том, чем же тогда ее поразить.
Коля надолго умолк — весь нахмурился, обдумывая мои достоинства, даже глаза, кажется, прижмурил. Но придумать ничего не успел — позади раздались крики, охрана стала сгонять нас в кювет. По дороге шла колонна полугусеничных «маультиров»: кузова затянуты брезентом, моторы рычат. Они везли провиант и боеприпасы на передний край. Мы стояли на обочине и смотрели на них минут пять — колонна все не кончалась, медленно ползла мимо. Фашистам было, конечно, плевать, какое впечатление это произведет на пленных, но на меня вот произвело, и немалое. В Питере топливо выдавали по карточкам, в день на улицах увидишь не больше четырех-пяти машин. А сейчас я уже насчитал сорок таких грузовиков: впереди колеса, обутые в резину, позади гусеницы, хищные решетки радиаторов, а сзади белым обведены черные кресты.
За полугусеничными грузовиками шли восьмиколесные бронемашины, тяжелые минометы на гусеничном ходу и легкие грузовики с личным составом. Солдаты сидели на параллельных скамьях, усталые, небритые, все нахохленные в своих белесых куртках, за спиной — автоматы.
Спереди донеслась ругань. Из окон стали высовываться водители — посмотреть, что стряслось. Оказалось, у самоходки слетела гусеница и, пока ее чинили, орудие перегородило всю дорогу. Пехота воспользовалась заминкой — все повыскакивали из кузовов облегчаться. Вскоре уже вдоль дороги выстроилась шеренга из нескольких сот артиллеристов, солдат и водителей: все топали сапогами, орали, подпрыгивали на месте, стараясь разглядеть, кто пустит струю дальше всех. От вмиг пожелтевшего снега на обочине валил пар.
— Вот мудачье, на нашу землю ссыт, — пробормотал Коля. — Ладно, поглядим, как они посмеются, когда я сяду срать у них посреди Берлина. — Эта мысль его приободрила. — А может, и неспроста я ничего из себя выдавить не могу. Кишки победы дожидаются.
— Какие патриотичные у тебя кишки.
— Я весь патриот. У меня залупа свистит «Широка страна моя родная», когда я кончаю.
— Я вас как ни послушаю, у вас одно на уме, — раздался вдруг рядом знакомый голос. Вика подкралась к нам по обыкновению бесшумно. Я даже вздрогнул от неожиданности. — Вы б разделись уже да и оприходовали друг друга.
— Так он не меня раздеть хочет, — гадко осклабился Коля.
Я почувствовал, что весь заливаюсь жарким румянцем злости и стыда, но Вика не обратила на колкость внимания. Она следила только за охраной, которая следила за нами, и посматривала на прочих пленных, сама же тихонько совала нам по пол-ломтя своего настоящего черного хлеба.
— Вы офицерские машины в хвосте колонны видите? — спросила она, глядя в ту сторону, но рукой не показывая.
— В последний раз я такой хлеб летом ел, — с набитым ртом произнес Коля. Он уже все сжевал.
— Видите «коммандерваген» со свастиками? Это машина Абендрота.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Потому что мы его выслеживаем уже три месяца. Под Будогощью чуть его не подстрелила. Это он.
— Что делаем? — спросил Коля, выковыривая крошку из зубов.
— Колонна тронется, я дождусь, когда он поравняется с нами, и рискну. Должно получиться.
Я оглядел дорогу — и впереди, и за спиной. Вокруг нас — чуть ли не целый батальон. Сотни вооруженных немцев, и пеших, и на бронемашинах. Викино решение означало, что через несколько минут мы будем покойниками вне зависимости от того, попадет она или нет.
— Стрелять буду я, — сказал Коля. — Вы со Львом отойдите к этим кретинам колхозным. Нет смысла всем подставляться.
Вика скривила губу в подобии улыбки и покачала головой:
— Я лучше стреляю.
— Ты меня в деле не видела.
— Это правда. И я стреляю лучше.
— Неважно, — сказал я. — Кто бы из вас ни стрелял, какая разница? Думаете, нас оставят после этого в живых?
— Парнишка дело говорит, — заметил Коля. Он кинул взглядом неграмотных колхозников вокруг — они переминались с ноги на ногу, похлопывали руками для сугреву… Обычные крестьяне, ничего, кроме родного колхоза, не видели в жизни. К ним затесалось несколько рядовых красноармейцев. Из них парочка, я был уверен, умела читать не хуже меня. — Сколько, они сказали, пленных? Тридцать восемь?
