— И ты разрешила ему остаться? Я шокирован, девочка моя.
— Я тоже. Я чуть с ума не сошла от возбуждения. На кого он похож, отец? Расскажи мне. Как он выглядит?
— Он высокий, очень смуглый, скорее загадочный. Похож на Борджиа. Кажется, что его так и кидает от самоуверенности к дикости.
— О, ты тоже находишь его дикарем, папа? Я и сама это увидела. От него разит опасностью. Там, где остальные просто слабо засветились бы, он сияет, как молния. Он ужасает и восхищает.
— Дорогая моя, — официальным тоном сказал Престейн, — незамужней девушке не приличествует высказываться таким образом. Если ты, моя дочь, закрутишь роман с парвеню навроде Формайла с Цереры, это меня крайне опечалит.
В приемной и гостиной стали появляться слуги Престейна: повара, горничные, привратники, конюшие, пажи, лакеи. Все они были перепачканы и напуганы, побывав на краю гибели.
— Вы оставили дом, которому служите, и я это вам еще припомню, — холодно сообщил им Престейн. — Но моя честь и безопасность пока пребудут снова в ваших руках. Охраняйте дом. Мы с леди Оливией удаляемся отдохнуть.
Он взял дочь за руку и повел вверх по лестнице в ее покои — ревностный страж ледяной принцессы.
— Кровь и деньги, — пробормотал Престейн.
— Что ты сказал, папа?
— Я размышлял о наших семейных пороках, Оливия. Благодарю Всевышнего, что ты их не унаследовала.
— Что это за пороки?
— Тебе о них знать не следует. Ими в полной мере наделен Формайл.
— О, так он порочен? Я догадывалась. Ты сказал, что он похож на Борджиа. Порочный Борджиа с темными глазами и линиями на лице. Наверное, они складываются в какой-то узор.
— Узор, дорогая?
— Да. Я видела странный узор на его лице… не обычный след электрической активности нервов и мышц, а что-то иное, необычное. Этот узор меня с первой минуты зачаровал.
— Да о каком таком узоре ты говоришь?
— Фантастическое зрелище… и несомненно зловещее. Не могу описать словами. Есть у тебя чем рисовать? Я покажу.
Они задержались перед чиппендейлским письменным столом шестисотлетнего возраста. Престейн извлек из ящичка оправленный в серебро кристаллический брусок и подал его Оливии. Она коснулась его кончиком пальца. Появилась черная точка. Она повела палец дальше. Точка удлинилась, превратилась в линию. Быстрыми уверенными штрихами она изобразила на кристалле замысловатые петли и вихри, слагавшие дьявольскую маску.
Сол Дагенхэм вышел из темной спальни. Спустя миг ее озарил свет, источаемый одной из стен. Казалось, что в огромном зеркале отражается спальня Джизбеллы, но это был всего лишь фокус. Джизбелла лежала на кровати одна, а в отражении на краю своей кровати сидел Сол Дагенхэм, также в одиночестве. Зеркало в действительности было свинцовым листом, разделявшим две идентичные спальни. Дагенхэм зажег свет на своей половине.
— Любовь по часам, — сказал из динамика голос Дагенхэма. — Отвратительно.
— Нет, Сол, и никогда не будет.
— Устрашающе.
— И тоже нет.
— Но ты несчастлива.
— Нет. Вот зануда! Будь доволен тем, что имеешь.
— Это больше, чем я когда-либо имел. Ты великолепна.
— А ты экстравагантен. Ложись спать, дорогой. Мы завтра ведь едем кататься на лыжах.
— Нет. Я изменил свои планы. Я вернусь к работе.
— Ну, Сол… ну ты же обещал, что не будет больше этой работы, беготни, запарки… Ты не сдержишь своего слова?
— Не могу. Я на войне.
— Черт с ней, с войной. Ты достаточно навоевался в песках кратера Тихо. Большего они не вправе от тебя требовать.
— У меня осталось еще одно дело.
— Я помогу тебе.
— Нет. Держись подальше от него, Джизбелла.
— Ты мне не доверяешь?
— Не хочу, чтобы тебе навредили.
— Нам никто не навредит.
— Фойл способен и на это.
— К-кто?
— Фойл. Формайл. Ты знаешь. Теперь я знаю, что ты знаешь.
— Но я не…
— Ты не говорила. Я же сказал, что ты великолепна. Продолжай поддерживать во мне это мнение, Джизбелла.
— Но как ты догадался?
— Фойл проговорился.
— Как?
— Имя.
— Формайл с Цереры? Ну и что? Он купил Церерскую компанию.
— Джеффри Формайл.
— Он придумал себе это имя.
— Это он так воображает. Он его вспомнил. Джеффри Формайл — имя, которое я использовал, подвергая его испытаниям на мегаломанию в госпитале объединенных университетов, что в Мехико. Я подверг Фойла этому искусу, пытаясь его сломать. Имя, должно быть, застряло глубоко в его памяти, а потом всплыло. Он вообразил, что оно само пришло ему на ум. Так я догадался.
— Бедный Гулли.
Дагенхэм усмехнулся.
— Ну да. Как бы основательно ни защищали мы себя от внешних опасностей, так или иначе нас выдает что-нибудь внутреннее. Нет защиты от измены самому себе. Все мы себя предаем.
— Что ты намерен с ним сделать, Сол?
— Сделать? Я его прикончу.
— За двадцать фунтов ПирЕ?
— Нет. За победу в проигранной войне.
— Что?!
Джизбелла подскочила к разделявшей комнаты стене.
— Ты, Сол? Ты — и патриотизм?
Он кивнул почти с виноватым видом.
— Странно и гротескно, но это так. Ты меня полностью изменила. Я снова нормальный человек.
Он тоже подошел к стене и прижался к ней лицом. Они поцеловались через три дюйма свинцового стекла.
Море Облаков являло собою идеальную среду для культивации анаэробных бактерий, почвенных микроорганизмов, грибков, фагов, редких форм плесени и всякой полезной для медицины и промышленности мелочовки, которой требовалось безвоздушное окружение. Бактериальная корпорация занимала мозаичное скопление полей разнородных культур, простреленных переходами, связывавшими их с центральным участком бараков, административных офисов и теплиц. Каждое поле было не чем иным, как исполинским пробирным стеклом, ста футов в диаметре, двадцати дюймов в высоту по краям и не более двух молекул в толщину.
За день до восхода Солнца над этой частью Луны, в Море Облаков, культивационные чаши заполняли нужной питательной средой. На рассвете, а на лишенном атмосферы спутнике он был внезапным и ослепительным, чаши засевали. Следующие четырнадцать дней непрестанной инсоляции за ними ухаживали, подкармливали, затеняли, регулировали рост бактерий. Полевые работники сновали туда-сюда по переходам, облачившись в скафандры. Когда до Моря Облаков докатывалась линия заката, с чаш снимали урожай, и следующие две недели лунной ночи поля стерилизовались вымораживанием.
