– Что случилось?
Ифа встает, подходит к матери, берет ее за руки и ведет к стулу.
– С кем ты говорила?
– С Марией, – шепчет Гретта.
Мария. Подруга, родственница, соседка, Матерь Божья?
– Женой Дермота, – продолжает шептать Гретта.
Ифа, по-прежнему ничего не понимая, отзывается:
– А.
Гретта закрывает лицо руками.
– Принеси мне таблетки, Ифа, будь добра. С головой совсем беда.
Ифа отправляется к материнской аптечке, хранящейся в кухонном шкафчике. Там штук двадцать пять пузырьков, все разного размера. Ифа выбирает два наудачу, смотрит на этикетки, ставит обратно, берет еще два.
– Господи, мам, от чего это все?
– Неважно. Просто дай… розовые.
– Правда, что за лекарства? Не надо бы тебе столько принимать. Кто их выписал?
– Ифа. – Гретта держится за голову. – Просто дай мне таблетки.
Ифа вынимает из шкафчика все пузырьки и ставит их рядком.
– Врач знает, что у тебя их столько? Мам, у тебя тут валиума хватит лошадь свалить, и не надо бы тебе…
– Моника говорит…
– Ах, Моника говорит. – Ифа со стуком опускает пузырек чего-то, начинающегося с «п» на столешницу. – Монике самой пошло бы на пользу немножко валиума, – бормочет она. – Мы бы передохнули.
Гретта бредет по кухне, хватает пузырек, вытряхивает две таблетки на ладонь и проглатывает, не запивая. Поворачивается к Ифе.
– Его, – говорит она, – видели.
Ифа поворачивается от пузырьков к матери.
– Кого видели?
– Отца твоего.
Ифа изучающе смотрит на мать. Вид у Гретты странный, глаза безумные, кожа белая, как пергамент.
– Кто его видел? – устало спрашивает Ифа, думая про себя: пожалуйста, не говори только ничего вроде «маленький народец» или «духи».
Мать иногда начинает болтать суеверную чушь, и вернуть ее к реальности бывает непросто.
Гретта вздыхает.
– Я ведь только что сказала. Дермот и Мария.
Ифа готова рявкнуть: кто, черт возьми, такие Дермот и Мария, но одергивает себя.
– Где?
Гретта бросает на нее негодующий взгляд, словно Ифа нынче особенно глупа.
– На Раундстоунской дороге.
– Что за Раундстоунская дорога?
– Что за Раундстоунская… ты что, не в своем уме?
– Нет! – срывается Ифа.
С нее хватит.
– Я очень даже в уме! Прекрати сыпать идиотскими загадками и скажи, что случилось?
– Раундстоун, – кричит в ответ Гретта, – это в Коннемаре[13], ты бы об этом знала, если бы слушала, что я говорю, если бы вела себя как член семьи, а не убегала и…
– И что? – спрашивает Ифа. – Что ты хотела сказать?
– А, – машет рукой Гретта.
Потом открывает дверь во двор и исчезает за ней.
Ифа стоит посреди кухни зажмурившись и сжав кулаки. Она ощущает, как хочет увидеть Гейба, постоять рядом с ним. Почти все бы отдала, думает она, чтобы можно было именно сейчас положить руку ему на плечо, чтобы он был с ней тут, в этой кухне и на его лице не было бы осуждения.
Мгновение спустя она выходит за дверь, спускается с крыльца и подходит к матери. Гретта всхлипывает, уткнувшись в платок возле засохшего золотого дождя. Приближаясь, Ифа понимает, что их злость друг на друга унесло, как тучи, закрывавшие вид. Она обнимает мать и говорит:
– Рассказывай.
Ифа еще раз звонит в дверь Майкла Фрэнсиса, потом берется за дверной молоток. Еще нет восьми часов. Она шла пешком с Гиллертон-роуд всю дорогу до Стоук-Ньюингтона. Видела почтальонов, мусорные машины, фургоны молочников. Видела пустые автобусы, ползущие по пустым дорогам. Видела, как солнце вплеталось в светлеющее небо, как озарялись улицы. Не такой уж и антиобщественный час, чтобы зайти в гости. И потом, разве те, у кого есть дети, не встают рано?
Прежде чем она успевает опустить молоток со львиной мордой, дверь распахивается, и появляется Моника, придерживая у горла ворот халата.
Ифа так изумляется, что едва не делает шаг назад, чтобы взглянуть на дом. Она уверена, она совершенно уверена, что пришла к брату. Но, возможно, и нет. Может быть, Моника сюда переехала, а ей никто не сказал.
– Это ты, – говорит Ифа вместо этого.
– Да, я.
– Ты что тут делаешь?
– Я могла бы задать тебе тот же вопрос, – вздыхает Моника. – Ты знаешь, который час?
– Скоро восемь.
Моника высовывает руку из рукава халата.
– Семь, – говорит она. – Без четверти семь.
– Ой.
Ифа смотрит на свои часы, которые совершенно точно показывают восемь.
– Может быть, я их… неправильно поставила.
Моника разворачивается – она босиком – и скрывается в доме Майкла Фрэнсиса. Секунду спустя Ифа идет следом.
Моника в кухне, со звоном накрывает чайник кры-шкой.
– Где мама? – не оборачиваясь, говорит она.
Ифа проскальзывает за стол брата, сдвигая в сторону биту для крикета, кошачий ошейник, комикс и кукольную чашку.
– Спит, – отвечает Ифа, тем же отрывистым тоном, что и сестра.
В эту игру могут играть двое, думает она. И еще: ты передо мной, черт возьми, должна извиниться, и вообще-то не один раз, и я не собираюсь позволить тебе об этом забыть. В раздражении она хватает маленький непонятный кусочек оранжевой пластмассы и принимается крутить его в пальцах.
Майкл Фрэнсис вваливается в кухню в футболке и трусах.
– Господи, – говорит он, зевая в сторону Ифы, – это ты в дверь звонила?
Ифа кивает.
– Прости.
– Сколько сейчас, по-твоему, времени?
– У меня часы не то показывали.
Моника снимает чайник с конфорки.
– Она их неправильно выставила, – говорит она.
В голосе сестры Ифа слышит сразу все, полную историю своего воспитания: Ифа тупица, Ифа идиотка, Ифа, девочка, путающая право и лево, не умеет ни читать, ни писать, не может пользоваться одновременно ножом и вилкой, не в состоянии сама завязать шнурки.
– Я ошиблась! – выкрикивает она, сжимая оранжевую пластмассу (она думает, что это, наверное, часть какой-то большой игрушки, или машинки). – Я только что прилетела из-за океана! Неправильно выставила время. И все. Это не значит, что я идиотка. Я извинилась. Чего вы еще от меня хотите?
