Брат и сестра смотрят на нее, словно понимают, что где-то видели ее раньше, но не могут припомнить. Они дружно отворачиваются, Моника к чайнику, Майкл Фрэнсис – чтобы достать кружки, и оставляют ее наедине с собственным гневом.
Ифе приходится сдерживаться, чтобы не заскрежетать зубами, не швырнуть что-нибудь в стену. Как так получается, что двадцать четыре часа в обществе родных могут превратить тебя в подростка? Это обратное движение накапливается? Она так и будет терять по десять лет в день?
– Слушайте, – произносит она, стараясь говорить ровным голосом. – Я что хотела вам обоим рассказать. Кто-то видел папу. В Ирландии.
– Кто-то? – спрашивает Моника, оборачиваясь. – Кто?
– Мария. И Деклан. Кем бы они, мать их, ни были.
– Мария и Деклан?
Майкл Фрэнсис пробует имена на языке, садясь к столу с коробкой хлопьев под мышкой.
– Мария – жена Дермота, – говорит Моника. – А не Деклана. Это мамин двоюродный брат по отцу. Они живут под Деррили.
Ифа и Майкл Фрэнсис смотрят друг на друга.
– Как бы то ни было, – говорит Ифа, отводя взгляд от лица брата, – они сегодня утром позвонили в какое-то безбожное время, чтобы сказать, что кто-то видел где-то папу, возле какого-то Раундстоуна. Он выходил из монастыря, ко всему прочему. Последнее, где его стали бы искать. Какой-то дальний родственник, и папа с ним остановился поболтать, а потом пошел дальше.
– Бессмыслица какая-то, – выражение лица у Моники непонятное, но нехорошее. – Полная чушь, – говорит она, и ее рука взлетает к вороту. – Что ему там делать? В монастыре? И с чего бы он уехал, никому из нас ничего не сказав?
– Где мама? – спрашивает Майкл Фрэнсис.
– Она… – Ифа машет рукой, – дома. На нее опять нашло. Так странно себя вела. Приняла какую-то таблетку, потом пошла и заперлась в спальне и отказалась выходить. Кстати, кто-нибудь из вас видел, сколько у нее лекарств?
На нее не обращают внимания.
– Она еще что-нибудь сказала? – спрашивает Моника. – Хоть что-то?
Ифа морщит лоб, пытаясь вспомнить. Она помогла матери зайти в дом и подняться по лестнице; у двери спальни Гретта высвободилась и скрылась в комнате одна. Сказала, что ей нужно прилечь, но Ифа слышала, как она там ходит.
– Нет, – сказала Ифа. – Но что-то происходит. Она что-то знает, но не говорит. Разыграла целый спектакль, что с головой беда…
– А, – говорит Майкл Фрэнсис, – вечная дымовая завеса.
– Ничего подобного! – обижается Моника, ставя чашку. – Как ты можешь. У нее высокое давление, ты же знаешь, и предполагать, что она притворяется, будто у нее голова болит, это просто…
– Кто-нибудь из вас знает, кто такой Фрэнки? – спрашивает Ифа, заглушая Монику. – Она пробормотала: «Почему я не подумала про Фрэнки?» – но больше ничего не стала мне рассказывать, и я подумала…
– Фрэнки, – отвечает Майкл Фрэнсис. – Так звали папиного брата.
Ифа смотрит на него. Смотрит на сестру. Снова переводит взгляд на Майкла Фрэнсиса.
– Что? – произносит она.
– Папин брат.
– У него нет брата.
– Есть. Вернее, был. Он умер. Когда были Волнения. Много лет назад, мы еще не родились. Ты же знала, разве нет?
Ифа не может вымолвить ни слова. Ей приходится задержать дыхание, чтобы ничего не вырвалось. Она чувствует, как ее наполняет злость, поднимающаяся из глубин души. Злость не на отца за то, что исчез, что ушел от них не обернувшись, что оставил мать в беде, что теперь, оказывается, у него еще и брат был. Она злится на собственных брата и сестру. На обоих. За то, что утаили это от нее. У отца был брат? Это дико, неслыханно, нелепо. Почему ей никто не сказал? Почему ее снова, в который раз, не приняли в расчет?
Брат и сестра смотрят на нее с привычной смесью превосходства и жалости. Она снова пигмей, лилипут в тени их неумолимого знания. Ей снова пять, как в тот вечер, когда она поинтересовалась у матери, каким образом котята попадают кошке в живот, и стала гадать, сидя в обжигающем вихре хохота, над чем смеются Моника и Майкл Фрэнсис и почему ей самой не смешно. Она вспоминает, как спрашивала их, утро сейчас или день, обедала ли она уже и как они на нее смотрели – точно как сейчас: с жалостью, с олимпийских высот опыта. Она никогда с ними не сравняется, это невозможно; даже пытаться бессмысленно.
– Ты знала, – говорит Моника, садясь рядом с Майклом Фрэнсисом.
– Нет.
– Должна была.
Моника бросает в чай диетический подсластитель.
– Должна была, – эхом отзывается Майкл Фрэнсис, но на лице у него сомнение. – Она не знала. – Он опять обращается к Монике: – Как она могла не знать?
Они поворачиваются и с любопытством на нее смотрят, и Ифа чувствует, как их взгляды колют ей кожу, словно рядом то, на что у нее аллергия, вроде пыльцы или шерсти. Моника теперь бормочет, что об этом не говорили, даже не упоминали, что Ифа, наверное, просто не слышала, может, об этом перестали вспоминать к тому времени, как она появилась, он же умер много лет назад…
В дверях появляется ребенок, и они все умолкают. Девочка нагишом, если не считать пары радужных резиновых сапог, надетых, как замечает Ифа, не на ту ногу. Она держит за хвост одноглазого тигра.
– Ты кто? – спрашивает она, тыча пальцем в Ифу.
– Ифа Магдалена Риордан, – отвечает Ифа, выставляя палец в ответ. – А ты кто?
– Вита Кларисса Риордан.
Они какое-то время смотрят друг на друга. Тигр медленно поворачивается в воздухе, его единственный глаз направлен в пол.
– Почему нас зовут одинаково? – спрашивает Вита.
– Потому что мы родственники. Я сестра твоего папы.
Вита хмурится.
– Вот папина сестра. – Она тычет пальцем в сторону Моники.
– Я другая.
Вита боком крадется по кухне и встает у края стола. Берет тигра и держит его перед собой, чтобы он смотрел прямо на Ифу.
– Что у тигра с глазом?
– Вытащила.
– Ох ты.
– Зубами.
– С чего вдруг?
– Он мне не нравился, вот совсем.
– Все по-честному.
Вита склоняет голову набок.
– А как там, не на рельсах?
Ифа склоняется вперед.
– Ты о чем?
– Бабуля говорит…
Майкл Фрэнсис поднимает взгляд от хлопьев.
– Вита…
– Что бабуля говорит?
– Бабуля говорит, что ты сошла с рельсов.
– Даже так? Как интересно. А что еще бабуля про меня упоминала?
– Говорит, что ты все загубила, что у тебя были возможности, каких у нее…
