– Босс, полночь приближается, – доложил Азазель.
– Хорошо! Теперь к делу. Каждый год я устраиваю весенний бал полнолуния. Но сегодня я решил изменить программу и устроить, как это у вас называется, ШОУ. Итак, прошу вас быть хозяйкой, – встал с кресла. – Заранее благодарю вас. Не теряйтесь и ничего не бойтесь. Моя свита всегда с вами.
Полночь приближалась. Какая-то сила вздернула Маргариту и поставила перед зеркалом. Мегира сняла с Маргариты комбинацию и стала надевать мантию древнегреческих богинь.
В театре шла подготовка к генеральному прогону новой пьесы по роману бессмертного классика. На сцене отрабатывались последние штрихи актерской кухни, уточнялись мизансцены.
Заезжий режиссер-авангардист, приглашенный руководством театра для внесения свежего семени в посев корифеев, сидел в темном зале за столиком под абажуром настольной лампы с кислым, недовольным выражением на лице, что придавало ему зловещий вид.
Ходили слухи, что он провалил не одну постановку. Одни говорили, что он очень талантлив, другие – что не очень талантлив по содержанию, но очень оригинален по форме и что даже был близко знаком с К. С. Станиславским и В. Мейерхольдом в детстве. Возможно, поэтому в нем бурлила адская смесь разных стилей и направлений. Но мы не будем брать это всерьез, потому что в театральном мире можно услышать и не то.
Наконец терпение лопнуло, он стукнул кулаком по столу, да так, что тот застонал, лампа погасла, и истерический крик понесся в сторону сцены.
– Стоп! – остервеневший режиссер подлетел к оркестровой яме, но, пересилив себя, жалобно, сквозь зубы произнес: – Народный вы наш, любимец публики, что вы жуете текст, что вы шепчете через губу? Я даже вас здесь не слышу, не понимаю. На сцене надо жить, а не самолюбоваться. Зачем отсебятина? – стал тыкать пальцем в развернутый экземпляр пьесы. – Он не хотел это говорить, – и, уже дав волю чувствам, в сторону, всем исполнителям: – Мне нужны не народные, а талантливые. А та, худенькая, что зузюкает. Где страсть, где эмоции, где чувства? Она жертва. Обманута, унижена, разрушено все святое, – схватился руками за голову. – Горе мне, горе! Ложь и притворство, – пошел к столику. – Никого не волнует судьба мира. Скоморохи, – обернулся. – Перерыв двадцать минут. Всем думать, думать!
Актеры стали быстро расходиться. Из-за кулис высыпали рабочие сцены и начали монтировать декорации, осветители готовили аппаратуру.
Режиссер молча, в одиночестве сидел в зале в тринадцатом ряду на одиннадцатом месте и грустно смотрел на сцену. В голове шуршало, что-то терзало душу и не давало покоя. Мысли обрывками текли сами собой, натыкаясь друг на друга.
– Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать… Хана театру… уже все сделано… Быть или не быть?.. Нет великих целей… вот в чем вопрос… Нужен новый Гамлет… «Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь…» Хлеба и зрелищ… за большие деньги хотят развлечений, а не озадачиваться судьбой мира…
– Гениальная мысль! – воскликнул подбежавший руководитель художественно-постановочной частью театра, экспериментатор, еще круче самого режиссера. – Представляете, вся сцена в решетках. За решеткой мученики в кандалах и наручниках. Ходють, ходють, а кандалы гремять, гремять… Страшно!
Режиссер сморщил лицо.
– Хорошо, хорошо! Тогда выкатываем паровоз с прозрачным вагоном. Паровоз дымит, выпускает пар, а в стеклянном вагоне мученики. И вдруг, мы их газом, газом. Крик, стоны, плач, все бьются в конвульсиях. Страшно!
– Недурно, но в романе этого нет. Что скажет зритель? – поинтересовался режиссер.
– Да кто будет вникать? Зато какое будет зрелище, закачаешься.
– Хорошо, я подумаю.
Окрыленный пониманием, постановщик побежал дальше рожать новые идеи.
Мысли приходили и уходили, и только одна навязчивая фраза вертелась в голове режиссера, словно шило в одном месте: «Не верю, не верю, не верю…»
И вдруг, словно гром прокатился из пустого зала на сцену.
– Стоп! Все убрать к чертовой матери. Освободить сцену. Татьяна! Где Татьяна?!
– Я здесь, – выскочила из-за кулис испуганная помощник режиссера.
– Где лошадь? – Здесь.
– Выкатить на сцену.
Рабочие выкатили на сцену огромную фигуру лошади.
– Нет! Убрать! Татьяна! Где Татьяна, черт возьми?! – Я здесь.
– Где тебя носит?
– Копыта несу.
– Откинь к черту копыта, – заревел режиссер. – Где пирамида?
– Здесь.
– Тащите на сцену.
Татьяна с копытами метнулась за кулисы.
– Стой! Вызывай труппу. Стой! Кто у нас занимается пиротехникой? Давай сюда.
Истерически затрещал звонок.
Из-за кулис стали выходить артисты в театральных костюмах и спускаться в зал.
– Заявляю сразу, – решительно сказал пиротехник, подойдя к режиссеру, – бомбить не буду.
– Значит так, химик, дым и пламя, – начал режиссер и, взяв пиротехника за плечи, повел в сторонку, что-то объясняя и жестикулируя руками.
Когда вся труппа расселась в зрительном зале, режиссер вышел на сцену и с улыбкой, окрыленный новой идеей, заявил:
– Господа туристы! Прошу пардон, артисты, но эту сцену будем решать по-новому. Не будем паразитировать на трагедиях жизни.
По залу прошел шумок.
– Вспомним нашего милейшего Всеволода Мейерхольда. Мы забыли, что такое биомеханика. Будем смотреть в корень. Что есть «тур» от слова турист? Это круговое движение. Так вот, возьмем за основу этой сцены круговое движение, – он показал на пирамиду. – На самом верху стоит кто?
– Родина-мать, – кто-то сказал из зала.
– Правильно. Мать правосудия, Фемида, – он пошарил глазами по рядам сидящей труппы. – А что Колпакову я не вижу тут?
Помреж подбежала к режиссеру и что-то зашептала ему на ухо.
По залу пошел легкий шумок. Получив информацию, режиссер медленно выпрямился, медленно вышел на авансцену и медленно стал прощупывать взглядом всех сидящих в зале.
Зал притих и вжался в кресла.
Затем режиссер оскалился и сначала тихо, а затем с надрывом прокричал:
– Завтра премьера. Смерти моей хотите?! Не дождетесь! – и резко развернувшись, пулей вбежал на вершину пирамиды. – Вот здесь, на этой Голгофе я закопаю Фемиду.
Вся труппа дружно встала и дружно зааплодировала.
– Немного тесновата, но ничего, – расправляя складки, заметил Косматый. – Мантия – это ритуальное одеяние для совершения правосудия.
В волосах у Маргариты блеснул королевский алмазный венец.
Откуда-то появился Лукавый с весами.
– Королева, весы – символ меры и справедливости – надо держать в левой руке. На весах правосудия взвешивается добро и зло, вина и невинность.
