Как сквозь вату, слышу слова доктора о том, что гель холодный и это может быть неприятно. Все мое внимание сосредоточено на мониторе. Там, на экране, я вижу свою дочку, очертания ее тельца. И пла́чу уже от облегчения. Поразительно – одного того, что я ее вижу, достаточно, чтобы на душе у меня стало легче. Врач между тем все водит и водит датчиком по моему животу. Я смотрю на него.
– С ней все в порядке?
Он как-то странно морщится, щелкает по кнопкам, потом убирает датчик и отворачивает монитор.
– На каком вы месяце? На шестом?
– Да.
– Когда вы в последний раз ощущали шевеление плода?
– Это было… вчера! Или нет… Позавчера? Не могу вспомнить!
Врач поворачивается ко мне спиной, потом протягивает салфетку, чтобы я вытерла живот, ждет, пока я опущу свитер. Они с Жаном обмениваются взглядами. Молчание врача меня пугает.
– Что? Что случилось? – спрашиваю я дрожащим голосом.
– Сердце ребенка не бьется. Никаких признаков… жизненной активности.
– Нет! Этого не может быть! Я имела в виду…
Жан до боли сжимает мне пальцы. Я вырываю руку, сажусь на кушетке и начинаю орать как ненормальная:
– Что все это значит? Я ничего такого не делала! Я сидела дома! Я не падала!
– Иногда такое случается, мадам. И поделать с этим ничего нельзя.
Врач вынимает из принтера листок, протягивает его мне и указывает пальцем на какие-то линии.
– Это означает, что плод не подает признаков жизни. Он мертв. И боль, которую вы почувствовали, – сигнал того, что организм пытается его исторгнуть. Что и должно произойти как можно скорее. Мне очень жаль…
Я кладу руку на живот и, качая головой, повторяю: «Нет! Нет! Нет!» Слезы снова текут по моим щекам. Еще три минуты назад я видела на экране тельце своего ребенка, а теперь мне говорят – он умер? И его из меня вырвут?
Жан пытается меня утешить, но я его отталкиваю. Я оттолкнула бы любого. Не хочу, чтобы ко мне вообще кто-то прикасался! Плотно сдвигаю ноги, словно это поможет малышке удержаться в моем лоне. Внезапная острая боль вынуждает меня прилечь. Доктор прикасается к моему животу, и я пытаюсь оттолкнуть его руку. Он шепчет, что уже ничего нельзя сделать, что у меня начинаются преждевременные роды и будет лучше, если я приму врачебную помощь.
Цепляясь за руку Жана, я твержу, что это – кошмарный сон, что такого не может быть, что это, конечно же, какая-то ужасная ошибка.
– Шарлотта, держись! Я останусь с тобой, ладно? Ты сильная, ты со всем справишься!
Я не хочу этого слышать. Пускай лучше скажут, что моя малышка жива, что они ошиблись и что все будет хорошо… Мне помогают сойти с кушетки, и я снова оказываюсь в кресле на колесиках. Я пла́чу и все глажу и глажу живот. Не подаю виду, что мне больно, когда снова начинаются схватки. Не хочу, чтобы доктор оказался прав: я твердо верю, что он заблуждается, что он неправильно истолковал показания прибора!
Меня перевозят в палату на верхнем этаже и уже там, в ванной комнате, переодевают в больничную рубашку. Надежда тает, когда я замечаю на своих трусиках кровь. Ее не много, но этого оказывается достаточно, чтобы мир рухнул. Теперь я знаю, что это правда: я вот-вот потеряю ребенка, и ничего не могу с этим поделать. Я думаю об Алексе, прошу у него прощения, умоляю оставить мне малышку, хотя сердце подсказывает мне, что уже слишком поздно. А так хочется верить в чудо – что жизнь может вернуться в меня, что можно оказаться в прошлом… А в голове крутится: «Не забирай ее у меня! Не забирай…»
Я возвращаюсь в палату и сажусь на кровать. Я дрожу как осиновый лист и не могу сдержать слезы. Жан обнимает меня, шепчет, что все будет хорошо. Я прошу его замолчать, потому что это неправда. Он лжет. Мне все лгут. Хорошо уже не будет. Как можно вообще говорить мне такое, когда у меня вот-вот отнимут самое дорогое, что у меня есть в этом мире?
Медсестра разговаривает со мной, как с умственно неполноценной:
– Не надо волноваться, вы почти ничего не почувствуете!
Почти ничего? А боль, от которой разрывается сердце? А пустота, которую они хотят оставить в моем животе? А моя разбивающаяся вдребезги жизнь? Медсестра же говорит – «почти ничего»… Я пла́чу и даже не пытаюсь возражать, когда Жан благодарит ее за участие. У меня все равно нет сил послать ее ко всем чертям. И потом, разве медсестра виновата в том, что моя малышка умерла?
Мне дают выпить какие-то таблетки, объясняют, какая из них – успокоительная, а какая поможет моему организму исторгнуть плод. Правда, произойдет это не мгновенно… Но мне ничего не хочется знать. Я глотаю обе таблетки, падаю на кровать и жду конца света, который скоро произойдет внутри меня. И сожалею, что доктор не дал мне снотворное. Или хотя бы успокоительное посильнее. Желательно такую дозу, чтобы я уже никогда не проснулась…
Между ног начинает течь кровь, и я все время порываюсь ее вытереть. Но медсестра просит лежать спокойно, говорит, что все так и должно быть. В ее голосе ласка, сострадание. А я – я пла́чу не переставая, потому что вместе с этим ребенком Алекс умирает второй раз…
И вполне может статься, что это я его убила.
Я просыпаюсь с пересохшим ртом и дикой головной болью. Болеутоляющее, которое мне дали, наверное, было очень сильным, потому что я совершенно не помню, как здесь оказалась. У меня была истерика, я рыдала, проклинала Алекса и свою жизнь, которая только и делает, что отнимает у меня самое дорогое. Это – последнее, что сохранилось у меня в памяти до того момента, когда мне сделали укол в вену.
Я ощупываю живот – пустой, дряблый. И ничего не чувствую. Наверное, меня накачали обезболивающими препаратами. Хотя теперь я, признаться, предпочла бы помучиться – чтобы не забывать о том, что моя малышка была тут, у меня в животе. Как могло такое крошечное существо оставить во мне безмерную пустоту?
– Привет!
Жан с улыбкой склоняется надо мной, гладит по лбу. Наверное, он заснул на стуле: глаза у него красные и опухшие.
– Я долго спала?
– Не могу сказать точно. Часа три-четыре… Как самочувствие?
Я отвечаю сердитым взглядом, и это заставляет Жана пожалеть о том, что он спросил. Он спешит загладить свою оплошность:
– Может, принести тебе чего-нибудь попить? Тебе не холодно? В шкафу есть еще одеяла…
– Не надо, не суетись.
В комнате снова тихо. Я машинально ощупываю свой живот. Наверное, это раздражает Жана: он хватает меня за руку.
– Знаешь, я… я позвонил в Англию!
На меня словно сваливается бетонная плита и придавливает к кровати.
– Только не это!
– Шарлотта, они должны знать! И я подумал, что для тебя это будет невыносимо – звонить им и рассказывать о случившемся. Не волнуйся, все образуется. Они приедут, чтобы тебя поддержать…
