Вдруг раздался чей-то голос:
— Угомонитесь вы! Смотрите! Вон там боги посылают нам знак: вороны поднялись с Капитолия!..
С Капитолийского храма, который сейчас темной громадой возвышался над городом, действительно сорвалась стая черных птиц и в тяжелом своем полете с громким и жалобным карканьем неслась в сумрачном пространстве. Для римлян полет птиц — одно из важнейших знамений и указаний на будущее. В какую сторону повернут вороны, где сядут? Над Авентином птицы снизились. Может, они сядут на храме Юноны и укажут тем самым, что именно эта богиня ждет от народа жертвоприношений и молитв? Нет, это лишь непогодой пропитанный воздух отяжелил их крылья. Они снова взмыли ввысь… Летят… На берегу людское кипение сменилось гробовой тишиной. Тысячи бледных и распаленных лиц обратились к небу, уста зашептали молитвы, перемежая их с проклятиями. Не переставая каркать, вороны зависли над аркой Германика, но тяжелые их крылья только скользнули по ее полукруглой вершине. На берегу тишину разорвал короткий крик:
— За Тибр полетят!
И снова воцарилась тишина. Вороны летели над Тибром, низко; был слышен размеренный шум их крыльев, который вскоре смолк. Как по приказу, они спустились на сирийско-еврейский квартал и пропали среди плоских его крыш.
Над Яникульским холмом блеснула молния, и сразу берег реки взорвался громким криком:
— За Тибр! За Тибр! За Тибр!
Вскоре из-под арки Германика полилось море запыхавшихся, жестикулирующих, обливающихся потом людей, и, выплеснувшись на мост, оно рокотало:
— За Тибр! За Тибр!
Одновременно напротив моста раскрылась настежь дверь большой таверны, и наружу рванулся яркий свет горевших внутри нее факелов. В этом свете банда сирийских носильщиков и шельмецов кружилась и шумела, точно пчелиный рой, пока наконец не пустилась в поход, вроде как навстречу толпе, переходившей мост. Пьяные и разгулявшиеся, шли огромный Бабас в зеленом венке и полуголая, с всклокоченными волосами Хромия. Он был похож на сатира, она — на вакханку. Они держались за руки, танцуя в такт музыке сирийских флейтисток, которые, в клетчатых платьях и с блестящими тиарами на головах, раздувая щеки, играли на флейтах или, вскидывая обнаженные руки, бряцали металлическими систрами. Силас, в красной тунике, пляшущий около флейтисток, издалека смахивал на рыжего козла; беззубая Харопия, с платком, соскользнувшим на плечи, и седыми волосами, разметавшимися по пожухлому лицу, тоже скакала, расплескивая вино из красного кубка, что держала в руках. За ними теснилось много разгульных типов: руки хлопали в ладоши, головы, украшенные завядшей зеленью, колыхались в пьяном угаре. Таверна выплескивала в мир обычно наполнявшую ее пену. Здесь ни бури не боялись, ни о богах не задумывались; не было на устах ее посетителей ни задушевных семейных разговоров, ни даже суеверных молитв.
Толпа, сбегавшая с моста, и шайка, которая вывалилась из таверны, встретились и перемешались. Бешеные крики слились с гоготом и с пронзительными тонами флейт. Квартал, копошащийся муравейником у подножия Яникульского холма, в одночасье разделился надвое: одна его часть подвижной и бурлящей лавой заполнила все улочки и площади, вторая со стонами женщин, плачем детей и воздетыми к небу руками высыпала на плоские крыши домов.
Что там происходило, в этом человеческом шторме? Защищались ли, и если защищались, то как защищались гонимые? Из чьей груди вырывались эти пронзительные стоны, страшные проклятья, смех пополам с рыданьем, переросшие в многоязычный гам, который перекрывал даже шум вихря и реки? Что в этом гаме означали стук, грохот, треск? К чему призывали пронзительные тоны флейт, которые время от времени, словно свистящие стрелы, пронзали людской гам? Все это покрывали непроницаемым покровом тайны необъятная, вихрящаяся на тесных пространствах пучина человеческих тел и голосов и все более густой сумрак, охватывающий мир двумя громадными черными клешнями туч.
На одной из площадей, той самой, где стояли дома Сарры и Гория, происходили самые яростные стычки и шла самая ожесточенная борьба. Сильвий с ткачами и Вентурий со своими парфюмерами дали волю давно в них накипевшим гневу и зависти; внутри домов раздавался треск ломаемых сундуков и звон разбиваемой посуды. С одной стороны куски материй, тяжелых от покрывавших их узоров, падали на головы и спутывали ноги; с другой разлитые благовония наполняли воздух пряным и дурманящим запахом. Педанус и Пуденс с группой людей разного сословия искали человека, отомстить которому взывала тень убитого на войне Приска. Группка сирийцев, оторвавшись от своей банды, тянула к ближайшей таверне кричащую и вырывающуюся из их рук Мириам, младшую дочь Сарры. За ними, словно тяжелая птица, распростершая крыла, летела коренастая и тучная Сарра и кричала. Несколько молодых людей, среди которых римским одеянием своим выделялся Юстус, боролись перед домом Гория. Один из них упал; его выхватил и на руках унес ошалевший от отчаяния Горий, этот добродушный гиллелист, который теперь с горящими, как у волка, глазами кричал:
— Прости, Симеон! Простите и вы, мудрецы из Явне, что я перечил вам! Отмщения! Отмщения!
Внезапно на одной из улиц возникло движение: вновь прибывшая ватага пыталась растолкать толпу и проложить себе дорогу. Пришедшие явно пробирались к тем домам, где громче всех кричали и шныряли авентинские ткачи и парфюмеры. Серьезные, звучащие изысканной речью голоса стали выделяться среди грубого многоязычного шума. Становилось ясно, что разгорался спор, а вернее — какой-то странный разговор, который неизвестно где и как завязался, то и дело прерывался и в котором одна из сторон к чему-то призывала напряженными голосами, о чем-то просила, что-то утверждала, а другая сыпала грубыми шутками и заходилась в смехе. Ткачи и парфюмеры стали понемногу успокаиваться. Противоположная сторона площади кипела, но, кажется, и здесь был слышен громкий, спокойный, но в спокойствии своем властный голос, который в глубине толпы говорил:
— Меж вами и жителями этих домов спор. Хорошо. Но есть два способа решать споры: один — с помощью ума, другой — с помощью силы… Первый способ — человеческий, второй — звериный… Вы что, стадо скотов?
Несколько человек дружно засмеялись. Тут раздался голос, похожий на голос Педануса:
— Ты и сюда норовишь влезть, философ!.. А получишь в результате то же, что ты получил, когда вышел перед войском Вителлия[62], окружившим Рим, и болтал о том, что война — несчастье, а мир — благо…
— Я и тогда говорил им, и сейчас скажу вам, — доносился из толпы спокойный назидательный голос, — я им говорил и вам сейчас скажу: долой ненависть! В ней нет справедливости, а добра без справедливости не существует…
В это мгновение, пробивая, словно тараном, себе дорогу широкой грудью, человек, который начал эту странную перепалку, выделился среди толпы и встал у двери дома Сарры на возвышении, шатком и под ногами его трещащим, потому что стоял он на разбитых ящиках и утвари. Но на возвышении его фигура казалась высокой, плечистой, в плащ обернутой, но черт его в сумраке разобрать было невозможно. Тем не менее все его узнали. Изнутри дома, через оконный проем, из которого вынули бычий пузырь, высунулся Сильвий, такой уставший, что тогу свою был вынужден снять, вспотевший, запыхавшийся, злой на всех, кто стоял на его пути.
