— Не провожай, матушка, меня там Филька дожидается. Что-то ты бледна, нехороша. Не заболела ли, не приведи Господь? — она смотрела на хозяйку с неподдельной тревогой, но Лизавета Сергеевна вдруг испугалась, что Аргамакова догадалась об ее положении. Можно было представить, как эта новость займет все гостиные и станет главной сенсацией этой ходячей газеты.
— Нет-нет, спала плохо, да и только…
Стоило одной гостье покинуть дом Львовых, как лакей сообщил о визите старшего Мещерского. Лизавета Сергеевна невольно усмехнулась, припомнив давешние прозрения Аргамаковой. Когда же Алексей Васильевич вошел, и она увидела взволнованное лицо и цветок в петлице фрака, то чуть и впрямь не рассмеялась. Однако смех мог обидеть и даже оскорбить гостя, тем более что явился он на сей раз попрощаться. Дела свои он завершил, теперь отправлялся в Петербург, а оттуда — домой, в Полтаву.
— В театр мы с вами не сходили, но это исключительно по вашей вине! — говорил Алексей Васильевич за ужином. — Вольно ж вам безвылазно сидеть в доме, когда начались сезоны. Литературные салоны вы не посещаете, но это я могу понять: давеча побывал в одном доме, у знаменитой дамы. Чего только не наслушался! Какие-то волосатые молодые люди в засаленных сюртуках и нечищеных сапогах брызгали слюной, рассуждая о благе России. Один целую корзинку бисквитов съел от волнения. Собеседника слушать не могут — свои слова непроизвольно выпрыгивают из небритых уст, успевай только произнести. На версту несет семинарией, однако, говорят. Студенты университета. Когда взялись читать стихи, я дал деру, спасая свои уши.
Почти никогда не замечающий детей, Алексей Васильевич вдруг обратился к Пете:
— Не пишите стихов, молодой человек! Лучше Пушкина не напишите, а дурных плодить нечего!
— Я не пишу, — почему-то обиделся Петя.
Весь этот вечер старший Мещерский был необыкновенно взвинчен и болтлив. Когда, по обычаю, кофе и трубку ему подали в кабинет Лизаветы Сергеевны, и за ними закрылась дверь, причина такого поведения гостя раскрылась. Несколько времени он сосредоточенно дымил, затем приступил к главному:
— Сударыня, я не мастер изъясняться, особенно по любовной части. Это совсем не моя роль, но я не могу уехать, не попытав счастья. Вы знаете, я одинок, как и вы, и думал, что так и помру. Но Амуру было угодно сыграть со мной, давно не юношей, злую шутку… — Он помолчал в поисках нужных слов. — Кажется, я полюбил вас, — и Алексей Васильевич совсем по-мальчишески покраснел, и больно кольнуло в сердце его собеседницу сходство его с сыном и трогательность объяснения.
— Так знаете что, — нарочито бодро продолжил гость, — выходите за меня замуж. Не надо, не отвечайте сейчас. Вы должны хорошо подумать. Условимся так: вы присылаете мне завтра до двух часов пополудни записку. Да или нет. Вот и все, и не надо ничего объяснять.
Далее трудно было сохранять непринужденность, и Алексей Васильевич, чувствуя это, поторопился откланяться. На прощание он поцеловал даме руку и серьезно посмотрел в глаза. Лизавета Сергеевна не выдержала взгляда.
После этого визита в ее душе поднялась настоящая буря. Нужно было принять решение и дать ответ. Да или нет. Впрочем, никаких сомнений, что «нет», однако, некий трезвый, рассудочный голос в ее голове требовал подумать, подумать. Прощаясь на ночь с детьми и видя их напряженные лица, какие у них бывают именно после визита старшего Мещерского, Лизавета Сергеевна думала: «Конечно, нет!» Однако, встречаясь с укоризненным взглядом Палаши, а потом, читая на ночь молитву и укладываясь спать, она вновь слышала тот омерзительный голос, который требовал подумать.
Алексей Васильевич, безусловно, вызывал симпатию, его интересно слушать, он излучает силу и властность, которым ей, как всякой женщине, хочется подчиниться. С ним было бы надежно, как в свое время с мужем. Но в глубине души Лизавета Сергеевна немного побаивалась его язвительной насмешливости, хотя высоко ценила оригинальность его ума и характера. Физически он тоже вовсе не вызывал ничего похожего на отвращение, будучи в прекрасной форме. Но все не то… Ребенок? Он ничего не знает, а если бы узнал? Алексей Васильевич, кажется, не находит в своей жизни места детям, тем более чужим. Ребенок, который родится у Лизаветы Сергеевны, его внук… Как все запуталось!
Подушка казалась жесткой, постель горячей, горло пересохло. Лизавета Сергеевна зажгла свечу, налила воды из графина и выпила. Затем она достала из шкафа рубашку Nikolas, коварно похищенную еще в деревне, и прижала ее к лицу. Едва уловимый запах, такой родной, незабываемый, еще сохранился и напоминал о тех трагических и одновременно счастливейших днях ее жизни…
Нет, никогда она не сможет быть с Алексеем Васильевичем такой естественной в проявлении своих чувств. Даже если привяжется к нему с годами, полюбит как мужа, как близкого человека, она никогда не будет так непосредственно счастлива, как с Николенькой. Только его взгляд, его прикосновение волнуют все существо любящей женщины, даруют рай. «Николенька — то, чего не хватает мне для полной гармонии существования, он — моя половина, без которой жить можно, но любить уже нельзя. И наш ребенок зачат был в любви, он такой естественный плод нашего союза, как сама любовь — естественный плод слияния наших душ…»
Однако откуда-то опять веяло холодом, и трезвый голос спрашивал: «И где же твой Николенька? Почему он не рядом? Почему послушался тебя, а не проявил мужскую волю, характер? Ведь, если любишь, не рассуждаешь, а идешь прямо к цели. Не так ли?» Лизавета Сергеевна пыталась заглушить ухмыляющийся голос: он уважает мои чувства, для него важно, чтобы мне было хорошо. И он еще слишком юн и неопытен, чтобы знать наверняка, как надо действовать. Он обижается, как ребенок.
«Когда этот юнец перестанет быть для тебя ребенком, сохранится ли твоя любовь? Может, он привлекателен только своей юностью, красотой, чувственностью?» Больше всего женщина боялась именно этого вопроса. Она горько усмехнулась, вспомнив, как Nikolas уверял ее (он — ее!), что время не властно над любовью, а она теперь сомневается, будет ли любить Мещерского, когда тот станет старше, грубее, обыденнее! Ведь она знала, что в ее любви много материнского, а это залог вечной любви, даже если она перестанет быть взаимной.
«Господи, надо же писать Алексею Васильевичу!» — встрепенулась Лизавета Сергеевна. Где-то уже слышен был колокольный звон: кажется, в Зачатьевском монастыре звонили к заутрене. Сомнений больше не оставалось. Даже если она навсегда останется одинокой, с ребенком на руках, все одно — «нет». Таким будет ее ответ. Все выгоды и привлекательность этого замужества исчезают после мысли о том, как тяжело целовать нелюбимого. Это будет обман, обман. «Пусть я никогда не решусь вернуть Nikolas и соединиться с ним, на такой обман я все же никогда не пойду».
Все, оказывается, ясно и просто. С этим измученная женщина и уснула.
Новый день принес сухую, солнечную погоду. С утра пахло почему-то весной, все подсохло, от синевы неба кружилась голова. Лизавета Сергеевна припомнила свои ночные метания и рассмеялась. Как можно было столько раздумывать, идти ли ей замуж за совершенно чужого человека! Нет и нет. Она запечатала записку и надписала адрес. Ясная погода сообщила бодрость и веселое расположение духа. Содержание записки было не столь кратко, как предполагалось, но исчерпывающе: «Нет. Простите, я давно люблю другого человека». Без четверти второго она отправила лакея к дому Авдотьи Федоровны с поручение отдать записку лично в руки Алексею Васильевичу.
