Предновогоднее безумие еще больше отдаляет от всех. Хочется вообще заползти в нору. Особенно из-за парижских страстей вокруг рождественских распродаж. Минус пятьдесят процентов, минус шестьдесят… а после Нового года и вообще — минус восемьдесят! Самые мужественные ждут этих восьмидесяти. Все светится, мигает, переливается, дрожит — елки, светофоры, фары авто, блестящие упаковки, коробочки-пакетики… Не принадлежа к этому покупному праздничному водовороту, чувствуешь себя заблудившимся, не туда попавшим, перепутавшим адрес. Только ребенок какой-то в метро вдруг подойдет и встанет, задрав голову, глядя внимательно в лицо, в глаза. Долго так может стоять и ничего не говорить. Потом голова устанет, и он тогда посмотрит на руку, на колечко, и спросит: "А что это?" И если ему сказать "подарок", он тут же радостно вытащит из кармана свой подарок, похвастает: у него тоже есть. Дети внимательны к красоте. Им заботиться не о чем, кроме как о подарках.
Католическое Рождество объединяет вокруг праздничного стола родственников, не видевших друг друга весь год. Они могли вообще не общаться. Дети не звонили родителям, родители не знали, где находятся их взрослые дети. А тут все приехали-прибежали, суют что-то под елку, целуются-обнимаются. Этот формализм, он, конечно, теплится на детских воспоминаниях о рождении маленького Джизуса и всех атрибутах, с ним связанных, — устройство "яслей" для него и тому подобное. Что в принципе похоже на игру. А вот взрослым детям уже не до игры что там в конверт мне бабушка положила?..
Идя домой с приобретенной елкой, которую несет на плече друг, любимый… тоже будто в детство возвращаешься, будто это игра. И прохожих радуешь этой своей игрой — они улыбаются, может быть, представляя, что тоже купят елку, или представляя, как сейчас вы придете, установите ее, будете наряжать… а может, ляжете вдвоем под елкой, отметите ее появление в доме обнявшись…
Настоящей елки у меня не было уже лет шесть. И в основном это я была прохожей, улыбающейся парочкам с елками. Когда они, счастливые, видят тебя, одиноко и грустно идущую им навстречу, они как-то смущаются и в то же время пытаются и тебя приобщить к их радости. Запах еловой хвои всегда заполнял весь район Шатле и Сите в Париже, и можно было прийти на цветочные рынки, расположенные рядом с Дворцом Правосудия, и летом вдыхать новогодний запах. Конечно, для человека, выросшего в Советском Союзе, Новый год всегда превосходил Рождество. А в Америке елки даже не хранят до Нового года. В Лос-Анджелесе их выставляли-выбрасывали прямо у домов, и это было так грустно видеть, как будто предательство какое-то. А на Новый год все куда-то ехали, встречая его в пути и сигналя, сигналя из автомобилей своих. Взрывая хлопушки. И до утра разноцветные конфетти, впрочем, как и разноцветная рвота, пардон, оставались на улицах. Правда, это больше парижская деталь.
Предновогодняя тоска, она соседствует с чем-то детским, с какой-то жалостью детской к себе. Когда ребенок, как в ослепительном прозрении, узнает, что он — это он, а не кто угодно. Это в каком-то смысле пустая форма субъективности — Я=Я. Но она же и ужасает. Раз я — это я, то и быть мне с самим собой!
Я другой, я не кто-то, я не такой, как другие… Но ведь и все другие иные, не такие, как я. Детям, конечно, не свойственно так вот философствовать. Это уже взрослые, уверившись в своей "другости", начинают облачать ее во всевозможные "имиджи". Или просят парикмахера-визажиста… Как будто сознание своей самости нуждается в бигудях! Стоическая, метафизическая гордыня полагает себя как некий абсолютный факт; не нуждающееся в мотивировке свидетельство избранности. И ей совершенно все равно, что происходит в мире — ее голод не способны утолить ни социальное положение, ни достигнутый успех, ни признание. Вообще, жизненные поражения или успехи не способны ни возвеличить ее, ни низвергнуть. Поэтому…
Юноши взгляд встречая на улице, вдруг
Думаешь разве, что болен, в лице недуг?..
Челка дождем прибита,
Не брит — дня два,
Плащ — цвета набережной гранита
В губах синева
Не спал ночью
Учится на заочном…
Легла бы с ним…
Перехожу улицу, он уже невредим.
1997 г., Москва
ИЗ МЕМУАРОВ НОЧНОЙ ПЕВИЦЫ
О чем же должна ночная певица вспоминать? О том, как вот она ночью… ну, хорошо, еще сумерки… наряжается, причесывается, макияжится, макиируется, красится… Конспирируется и едет в ночное кабаре, где и поет, поет, поет. А днем все спит, спит, спит… Даже когда я не только все пела, пела, но и пила, я все-таки не спала целыми днями, а пыталась жить. А жить для меня всегда значило, видимо, реагировать, вибрировать, отзываться на окружающий мир.
"…и с каких это пор певичка из ночного ресторана Медведева превратилась в "русскую писательницу"? Или она по ночам шабашит песенками и проституцией, а днем пишет романы? И про "трагическую" любовь с жуликом писал сам Лимонов, а Медведева только подписалась. И никто не покушался на ее жизнь, просто ей, как проститутке, изуродовали морду не поделившие ее клиенты…" (Н. Захарченко, г. Ярославль). Такое вот письмецо прислала одному из моих издателей А. Никишину ("Конец века") читательница. И, по всей вероятности, подсознательно, такой образ и подобные истории хотели бы видеть читатели о ночных певицах… Да, на такой книжке — с мордобоем, коллективным траханьем прямо на столе кабаре, а под жопой хруст купюр… да еще фотки полуобнаженные! — сколько бы купюр с издателя можно было получить! То есть с вас, читатели!
А насчет того, что ночью я пела (не шабашила, потому что вполне легально, даже налог взимали!), а днем писала — совершенно верно, Н. Захарченко. Вот только насчет проституции… хотя, я знавала их немало, потому что жила одно время в самом проститутском районе Парижа. О чем читатель уже и прочел в рассказе "Стоп!" либо в романе "Моя борьба". Очень душевные девушки были, и район очень тихий. Никого не били.
КАК СЛОЖНО ПОПАСТЬ В ГОЛЛИВУД
"Как сложно попасть в Голливуд" — название третьесортного порнофильма. Голливудского. В нем старлетке приходится проходить сквозь кабинеты продюсеров и почему-то докторский кабинет-постель ужасного Б?ориса. Всех русских — то есть плохих — в Голливуде любят называть Б?орисами. Это, видимо, с эры Маккарттизма. Самые популярные отрицательные персонажи мультиков той поры красные Б?орис и Наташа. Б?орис Карлофф — личный монстр Голливуда. Ну и у Оруэлла и у Генри Миллера были свои Б?орисы. Ни одна русская история за границей не обходится без ставшего уже именем нарицательным Б?ориса.
У меня, конечно, тоже был свой Б?орис в Америке. В 79-м году это был Б?орис-пианист, настройщик, Б?орис-шоумен. А вообще-то, он был Борька из Одессы, еврейский домашний мальчик с абсолютным слухом. Он, как и я, посещал дюжину частных классов в Эл.Эй. Вокала, например — "надо петь "му-а" и нёбо, нёбо тянуть вверх, будто у тебя во рту хот потэйто!* Еще мы работали вместе в ресторане "Misha's" — Мишкин клуб. Прямо на знаменитом Сансет бульваре, в Голливуде. Но в сам Голливуд надо было еще попасть.
