– Нет.
– Честно?
Она села, и в лунном свете я увидел, как она стаскивает ночную рубашку. Потом я услышал, как рубашка приземлилась на пол.
– Так лучше?
– Да.
– Теперь ты счастлив?
– Совершенно.
– Все-таки странно.
– Да-да.
– Что ты делаешь?
– Просто устраиваюсь поудобней.
– С твоей рукой там?
– На секундочку. Я отдыхаю.
– Отдыхаешь?
– Да.
– Ну хорошо. Только будь осторожен. Я не хочу закончить в больнице.
– Буду.
– Нет. Вот здесь. И мягче.
– Вот так?
– Да. Только немножко ниже. Да, вот так.
– Так?
– Просто продолжай это делать. Только мягко. По-настоящему мягко.
– А как тебе так?
– Превосходно. Только ничего не говори секундочку. Просто продолжай.
– Вот так?
– Ш-ш-ш.
Затем, через некоторое время, она вроде как вздрогнула и закрыла лицо руками.
– Боже, – сказала она. – Я хочу сказать, в одну прекрасную ночь полиция действительно меня заберет.
Затрещал паркет в коридоре. Скарлет застыла. Мы оба слушали. Паркет снова затрещал. Но шагов не было. Скарлет повернулась и, приложив губы очень близко к моему уху, прошептала:
– Залезай в шкаф.
Я соскочил с кровати, схватил туфли и штаны, открыл шкаф и влез туда. Через несколько мгновений я услышал, как дверь отворилась, и через щель увидел комнату, залитую светом.
– Скарлет?
– Да, мисс Дженкинс?
– С кем ты разговаривала?
– Ни с кем, мисс Дженкинс.
Наступила пауза.
– Почему твоя ночная рубашка лежит на полу?
– Мне жарко, мисс Дженкинс.
– Надень ее.
Раздалось шуршание ткани и скрип кровати. Шаги пересекли комнату и остановились у шкафа. Я смотрел в пол. Скрипнуло окно, когда его раскрыли.
– Если тебе жарко, открывай окно.
– Да, мисс Дженкинс.
– А теперь спи.
– Да, мисс Дженкинс.
Я еще немного пробыл в шкафу. Потом очень осторожно шагнул обратно в комнату. Подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу. В коридоре было пусто.
– Все в порядке, – прошептал я.
– Послушай. В следующий раз принеси какую-нибудь веревку, – сказала Скарлет. – Такую, какую используют, чтобы заворачивать посылки.
– Зачем?
– Увидишь.
Был урок алгебры, все эти чертовы скобки и маленькие иксы; я сидел сзади, глядя на сосульку, свисающую с соседней крыши, – здоровенную конусообразную штуковину, сверкающую на утреннем солнце, с ее кончика капала вода, и я знал, что через несколько секунд или минут она потеряет сцепление с крышей и с грохотом обрушится вниз. И это было то, чего я ждал.
Раздался стук в дверь, и вошел Харольд, посыльный, приятный старый парень, всегда очень вежливый, что заставляло в свою очередь быть вежливым с ним. У него были редкие седые волосы, розовое лицо, он был в синей униформе, словно камердинер или что-то вроде того. Все утро он ходил из класса в класс, передавая сообщения из директорского кабинета, понимаете ли, например, что на парковке запрещается играть в хоккей, что южные футбольные поля не используются до весны, такого рода вещи.
– Доброе утро, Харольд, – сказал учитель.
– Доброе утро, сэр, – отвечал Харольд, как всегда, благовоспитанно. – Олбрайта требуют в кабинет директора.
По классу пронесся шум, и некоторые придурки обернулись, их глаза сияли жаждой крови. Видно было, как их противные маленькие гляделки рыщут по моему лицу, пытаясь разглядеть признаки испуга.
Я вышел в коридор.
– В чем дело, Харольд?
– Не имею представления, сэр, – сказал посыльный и двинулся дальше по коридору, сверяясь со списком. Я бросился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, к главному коридору. Кабинет директора был в самом конце. Секретарша, которая, могу добавить, выглядела, черт побери, страшно угрюмой, впустила меня внутрь. Я увидел там Психо Шиллера и понял, что моя задница в огне.
Директор, рыжеволосый парень лет сорока, сделал несколько шагов мне навстречу. Он был в ярости, похоже было, что еще секунды две, и он меня ударит.
– У тебя только одна минута, чтобы рассказать, что ты делал в общежитии девочек в Епископской школе прошлой ночью, и, ради бога, Олбрайт, если ты мне солжешь, я спалю твою задницу прямо здесь, не сходя с места.
Вы знаете это выражение: наложить в штаны. Я был близок к этому, как никогда. Я посмотрел ему прямо в лицо, а затем перевел взгляд на Психо. Выхода не было.
– Я навещал подружку, – сказал я.
– Мы знаем это, тупица, – сказал директор, выплевывая слова. – Сколько раз ты там был?
– Один.
– Кого-нибудь брал с собой?
– Нет.
– Нет, сэр, твои манеры просто отвратительны!
– Да, сэр. Нет, сэр.
Секунду он глядел на меня строгим взглядом. Я уставился в пол.
– Директриса видела тебя, ты болван. Ты оставил повсюду свои чертовы следы, до самой комнаты девочки. – Он повернулся к Шиллеру: – Мистер Шиллер, вы можете что-либо добавить?
– Не в данную минуту, – сказал тот. – Разумеется, я выскажусь.
– Хорошо. Теперь послушай, ты, глупец, ты прямо сейчас отправишься в Епископскую школу, пойдешь в кабинет мисс Дженкинс и будешь вести себя наилучшим образом, принесешь извинения и расскажешь ей обо всем, что делал с того момента, как вошел в школу, до того момента, как из нее вышел, а затем немедленно вернешься сюда, и мы решим, что с тобой делать. Понятно?
– Да, сэр.
– А теперь иди отсюда.
Я пробежал через спальни, чтобы взять пальто, и по дороге обратно увидел странную вещь. Вы знаете, эти два парня – директор и Психо, вроде как когда я вошел в кабинет, они смотрели на меня, словно измеряли мою шею для петли, но по дороге через квадратный двор я взглянул в сторону кабинета и увидел, что они оба стоят у окна и смеются. У меня возникло такое чувство, что они смеются насчет всей этой шутки, над тем, что меня поймали в спальне девочек. Получалось так, что они действовали, как будто случилось что-то ужасно плохое, ну вы понимаете, ради меня самого, но между собой они, должно быть, считали, что все это чертова шутка. Я хочу сказать, что это дерьмово, что меня поймали, но это дерьмо, что меня поймали. Потому что стащить что-нибудь или дать в зубы какому-нибудь мальчишке – это другого рода преступление. Даже козел вроде Психо должен был понимать разницу.
