— Не могли бы вы замолчать, герр Таубе? Не стыдно столько врать спозаранку?
В кабинет входит Фицджеральд; он несет стакан с водой и несколько кусочков сахару на блюдечке, протягивает и то, и другое Ольге, но она на него даже не смотрит.
— Будьте добры, поставьте на стол, — просит его Таубе.
Фицджеральд ставит стакан и блюдце на стол; один кубик сахару, соскользнув с блюдечка, падает на пол. Сыщик поднимает его, бросает в стакан с водой и, не говоря ни слова, выходит. Таубе кладет котелок на стол и тут же приподнимает, словно хочет убедиться, что под ним ничего нет. Пусто. Везде одна пустота.
— Более того, фрейлейн Авербах, — говорит Таубе, — среди христиан нашлись люди, которые рады раздуть из этого целую историю — они связывают загадочную пропажу тела вашего брата с тем, что его звали Лазарем. Понимаете, о чем я?
— Нет, не понимаю. О чем вы говорите? Что вы имеете в виду? Тело моего брата выкрали из могилы и разрезали на куски. Умоляю вас, замолчите.
— Среди христиан немало таких, кто готов поверить в повторение библейских историй; некоторые из них ждут прихода своего мессии в образе Христа, то есть с нетерпением ждут конца света. Не мне вам говорить, на что способна толпа возбужденных христиан. Вы это уже испытали на своей шкуре. Пожар вот-вот вспыхнет, достаточно одной искры. Стоит огню заняться, как мы первыми сгорим на их кострах. Даже мистер Миллер готов прийти нам на помощь.
— Что вы от меня хотите?
— Боюсь, то, что я собираюсь предложить, вам не понравится. Очень не понравится… — Он берет стакан и подносит его Ольге. От тающего в воде сахара вверх поднимаются пузырьки. Ольга отворачивается. Таубе вздыхает. — Пожалуйста, выслушайте меня. Мы должны как можно быстрее положить конец слухам об исчезновении тела вашего брата.
— Но оно исчезло. Тело моего брата исчезло.
— Прошу вас, послушайте. Нам надо похоронить его согласно нашим традициям, на виду у публики, пока еще не поздно. Покончив с этим, мы сможем спокойно жить дальше.
— Вы хотите похоронить его, несмотря на то, что у него нет сердца? Да как у вас язык поворачивается!..
— Старейшины общины с радостью дадут согласие на его похороны, более того, они готовы на них присутствовать. Да и первый помощник на этот раз охотно позволит предать тело вашего брата земле по всем правилам. По сути, он порядочный человек, только излишне доверяет силовым методам. И наконец понял, что беспорядки и волнения лишь помешают его дальнейшей деятельности.
Таубе откидывается на спинку стула, смотрит то вправо, то влево, кивает. Ольга мотает головой, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока из волос у нее не выскакивают все шпильки; растрепавшиеся пряди летают вокруг ее лица. Стакан выскальзывает из рук Таубе, падает и закатывается под стул, но он будто этого не замечает.
— У нас нет выбора, фрейлейн Авербах. Это вопрос жизни и смерти.
— С чего вы взяли, что я хочу жить? Вы убили моего брата. Вы все время мне лжете. Его зарыли как собаку… где кадиш? где шива?[19]Никто из вас не принес мне еды. И после этого вы хотите, чтобы я похоронила куски тела, как будто это мой брат? И вам не стыдно, герр Таубе? У вас есть совесть?
— Мне понятна ваша боль, поверьте. Я сам недавно похоронил близкого родственника. Я прекрасно знаю, как тяжело пережить такую потерю. Но ведь жизнь продолжается, она не может остановиться. Продолжать жить — наш долг.
— Вы ненормальный. Чего вы от меня добиваетесь? Он никогда не упокоится в мире. Его душа будет вечно мыкаться. О Господи!
— Она закрывает лицо ладонями и рыдает. Таубе видит катящиеся у нее между пальцев слезы.
— Послушайтесь меня, у нас правда нет выбора, — он делает глубокий вздох и закрывает глаза, словно собираясь нырнуть в воду. Щеки у него горят. Выдохнув, он продолжает: — Мессия нас не осудит. Мы окажем вашему брату надлежащее уважение, сделаем все, как велят наши древние традиции. И таким образом покончим и с анархистской ненавистью, и с христианскими предрассудками. Обещаю, весь ритуал будет соблюден, кадиш будет прочитан, смерть укрощена. И тогда, в мире и спокойствии, мы вместе отсидим шиву.
— Вы — чудовище, герр Таубе! Думаете, я смогу жить со спокойной совестью, если соглашусь на такое?
— Я поговорил с ребе Клопштоком, — будто не слышит ее Таубе. — Он заверил меня, что духовное тело Лазаря сохранит свою целостность. Наша любовь к Всемогущему в этом ему поможет. Ребе Клопшток готов дать вам специальное разрешение и сам будет присутствовать на погребении вашего брата, чтобы поддержать вас в вашем горе.
— Вы — монстр, вы и ваш добрый ребе. Это все идет вразрез с нашей верой. Не нужно мне разрешения вашего раввина. Мало того, что я не смогла предать земле Лазаря сразу же, после того как его убили, так теперь вы предлагаете мне захоронить куски его плоти, искромсанной безумными хирургами?! Надо быть последним идиотом, чтобы поверить, будто и анархисты, и христиане, и первый помощник начальника полиции вернутся к своим семьям и спокойно усядутся ужинать благодаря тому, что я обманула свою совесть и Бога.
— Бог знает, что мы в отчаянии. Бог хочет, чтобы избранный Им народ жил в мире. Бог любит жизнь, смерть его меньше заботит. Мы должны жить. Я лично хочу жить, я хочу, чтобы жили мои дети. Все, кого я знаю, хотят того же самого. Спросите себя, что для вас важнее — жизнь или смерть? Что в этом мире важнее — жизнь или смерть?
Ольга не сводит глаз с Таубе, пока тот, нагнувшись, достает из-под стула стакан, а когда он распрямляется, тихо, отчетливо, чеканя каждое слово, говорит:
— Пусть ваше расчлененное тело сгниет в канаве, герр Таубе. Пусть у вас в глазницах заведутся черви. Пусть никогда вам не будет покоя — ни при жизни, ни после смерти. Пусть прах ваш будет развеян в чистом поле.
Как бы ей хотелось встать и уйти, но ноги не двигаются, тяжкий груз давит на плечи, голова раскалывается от боли. „Я — ничто, — думает она. — Меня нет“.
— Почему вы сами и ваши богатые друзья не решаетесь выступить против Шутлера, и анархистов, и христиан, и вообще всех, кто пытается лишить вас вашей сладкой жизни?! Почему я должна плюнуть в могилу брата? Только потому, что вы и ваши важные друзья боитесь смерти? Объясните мне, герр Таубе, почему?!
— Я понимаю, в каком вы смятении, фрейлейн Авербах, очень хорошо понимаю. Не уверен, что у меня самого хватило бы духу решиться на то, о чем я вас прошу. Я бы и сам так же мучился и страдал. И так же ненавидел тех, кто толкает меня на это. Но я — не вы; никто не может влезть в чужую шкуру. У каждого своя жизнь, и надо прожить ее до конца, столько, сколько нам отпущено; это наш дом, наше пристанище. Нам необходима жизнь. И так уже столько смертей вокруг, а будет, вероятно, еще больше.
