— Но стишки-стишки, — простонал Алексей Михайлович, — как же Вы печатаете всё это безобразие, которое позорит нацию Пушкина?
— Позорят те, которые преувеличивают… Партийные ячейки должны держать под постоянным контролем инженерный и директорский корпус, чтобы нос не задрали… Это во-первых. А во-вторых, наш народ не может иметь более высокой культуры, чем люди, представляющие народ в партийных организациях. Паче чаяния случится наоборот, погибнет революция, как говорил товарищ Ленин в одной из своих поздних работ…
Прыткая блошка, Кучеврясов ещё в советские времена сумел с чьей-то помощью создать «газетно-книжный кооператив», в котором немедля вышли его «Избранные стихи». Предисловие изобиловало цитатками из частных писем московских диссидентов, выдержанных в панегирической тональности.
А потом кооператив полностью включился в процесс выдвижения Кучеврясова на пост Президента СССР. Все понимали, что это дань проформе, но видели, что игра открывает новые шансы для её участников.
На каком-то мероприятии областного пошиба Алексей Михайлович нос к носу столкнулся с бывшим сослуживцем.
— Ужели ты всерьёз нацелился на кресло президента?
— А чего? Чем я хуже Горбачёва? Я институт марксизма-ленинизма окончил. Есть опыт работы на одном из главных оборонных предприятий страны… Чувствую в себе силы, связанные с эпохой демократического процесса…
Алексею Михайловичу сделалось нестерпимо досадно, что ни в чём уже не осталось ни величия, ни тайны. «Что такое Горбачёв в сравнении со Сталиным? Или этот Кучеврясов? Всё мельчает буквально на глазах…»
Алексей Михайлович остро реагировал на проходимца, потому что подлинный талант был у него под боком, родной сын, но принципы чести не позволяли ему использовать какие-либо связи для облегчения трагической участи сына.
Сын был, конечно, одарён на поэтическое слово, но именно эта одарённость и создавала преграды на его пути: чуть только вшивота, расползшаяся по журналам и издательствам, устанавливала, что имеет дело с подлинным талантом, а что — нет. Она находила тысячи унизительных отговорок, чтобы сорвать публикацию.
Сын был раним и обидчив. Это был возвышенный характер из прошлых эпох.
Алексей Михайлович больше всех повинен в гибели сына. Может, тот не рвался бы в пламя войны и смерти, если бы встретил хоть какое-то понимание и сочувствие в литературных увлечениях, особенно после распада его семьи? Но отец считал предосудительным искать нужные знакомства.
После очередной неудачи в московском журнале сын подал рапорт, а на вопросы родителей ответил:
— У меня всё не клеится на гражданке, зачем она мне? На Кавказе служили лучшие люди России. Участие в войне только расширит мой опыт, покажет, в чём я неправ…
Следы сына затерялись где-то под Хасавьюртом. Куда только сотни раз ни обращался Алексей Михайлович, всё крутили и мутили — скрывали правду. Или вопиющий бардак в армии. Никого из сослуживцев сына он так и не нашёл, хотя искал, очень искал.
Сын был убит и даже не похоронен по-людски, а такая мразь, как Кучеврясов, не только жила, но и процветала…
Пересматривая бумаги, оставшиеся от сына, Алексей Михайлович обнаружил стихи, которые прожгли душу. В тоске он понял, что зря пожертвовал сыном, не подставил ему плечо, как должен был бы поступить настоящий отец. Выходит, и благородство прививали «совкам» только для того, чтобы бросить их под пули, закрыться ими при опасности для собственной шкуры…
Я пришёл, но меня не узнали.
Я глаголил на площади зря.
Торгаши меня лишь осмеяли,
Это мягко ещё говоря.
И простые, обычные люди
Зло кричали вослед: «Идиот!»
Знал давно я — невежды осудят,
Но не знал, что обманет народ.
Вслед летели и палки, и камни.
«Хватит, слышали много речей!..
Тунеядцам в угоду да дряни!..
Всё на пользу одних сволочей!..»
«Чуда! Чуда!» — ревели бродяги.
И калеки стекались толпой.
И срывались с помоек собаки —
С громким лаем бежали за мной.
Если б ведали зряшностъ затеи!
Ведь беспомощны все чудеса,
Если веры в себе не имели
Ни умы, ни сердца, ни глаза…
Я шептал, задыхаясь от жажды:
«Я бессилен средь слабой толпы!
Вот когда б пробудился бы каждый…
Чудо главное — это ведь мы…»
Только слушать меня не хотели.
Мысли не было даже в глазах.
«Чуда! Чуда!» — безумно ревели,
Нагоняя безумием страх.
Где рабы, там свободных не сыщешь.
Как им было о том втолковать?
Разве может богатство средь нищих
И убогих себя нарождать?..
Уходил я пустою дорогой,
Что змеилась средь выжженных гор,
Зная: больше не будет пророка.
И его не видали с тех пор…
Хасавъюрт… Если он уцелеет, если выживет, он непременно поедет туда…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ Усекновение главы «святого Августина»
Город постоянных перестройщиков
Город с таким названием, разумеется, бесполезно искать на карте. В то же время он существует — не как призрак, а как реальное чудовище, фактор российской, а, может быть, и мировой политики.
Однако это название широко применяется — для своих, тех, кто приезжает в город и живёт в нём, тех, кого привозят насильно и кто проводит в нём последние дни перед казнью, добровольной или принудительной: именно здесь во множестве бесследно исчезают люди…
В советские времена, говорят, это был закрытый город, где расслаблялись после загранкомандировок советские разведчики и их коллеги из стран социалистического лагеря.
Здесь были первоклассные отели, корты, великолепный кусок закрытого черноморского побережья и вышколенная обслуга.
После горбачёвско-ельцинской «революции», когда к власти пришли люди из клана Гайдаров, Чубайсов и прочих Собчаков, город тотчас же пришёл в запустение, потому что развалилась прежняя гигантская империя КГБ и финансировать «коммунистическую агентуру» уже не позволили западники: они хотели, чтобы КГБ, причинивший им немало хлопот, издох навсегда.
Ещё задолго до того, как к городу проявило интерес ФСБ, он был с ведома верхушки сдан неофициально в аренду на 99 лет консорциуму «Мосты демократии», где участвовали фонды Даллеса и Трёхсторонней комиссии — кто наверняка знает, что это такое?. В качестве главного управляющего зарядили бывшего советского гражданина Ловкиса или Ловксиса.
