нашей Родины и подберет себе жилье где-нибудь на Таганке или в одном из переулков Красной Пресни…
Анисимов сделал усталый жест и с этим жестом выплеснул Настю из головы.
Быстро разобрал одну из лесок, из пенопластовой плошки выдернул привязанные к поводкам крючки, приготовил к насадке травяные груши. Груши пахли вкусно, сам бы съел их, да толстолобам они нужнее. Подул на руки, подержал их немного под мышками и продолжил работу.
Вскоре груши болтались на крючках, поверху перемет проходил через ледовую перемычку, она держала толстую леску хорошо, даже если попадет сорокакилограммовый экземпляр – выдюжит. Но толстолобиков такого веса не существовало в природе.
В тридцати метрах от первых лунок Анисимов пробурил еще два отверстия с ровными краями и трехметровой перемычкой. Мороз тем временем разозлился, начал трещать так, что Анисимов едва не оглох.
А тут еще где-то недалеко громыхнул винтовочный выстрел, по твердой поверхности реки даже поземка промчалась, подняла столбы серой крупки и угасла, – это треснул лед. Видимо, течение начало убывать, мелеть, тяжелое ледяное одеяло провисло, и его располосовала тонкая черная молния. Такой стрельбы этой зимой они услышат много.
Анисимов снова погрел пальцы под мышками и постарался побыстрее снарядить вторую снасть, – это когда он был молодым пограничником, мог терпеть мороз и нестись на лыжах по тропе со скоростью легковушки, а сейчас кровь у него стала старой, уже не греет, увы, – поплевал на груши и загнал их в воду.
Сверху леску, саму перемычку, присыпал снегом – вот и вся маскировка. А заодно и страховка. Леска может прилипнуть ко льду так, что не оторвешь, придется выковыривать отверткой либо пешней.
Через несколько минут он уже шаркал лыжами, правя на съежившееся, холодное, но такое желанное пятно света, льющегося из окна дома, в котором он теперь жил.
Другого жилья у него не было.
Проснулся Анисимов в темноте, глянул на наручные часы, лежавшие на расшатанной скрипучей табуретке рядом с кроватью. До рассвета было еще далеко – час с лишним, может быть, даже полтора часа. Ныне ведь бывает просто трудно понять, когда наступает рассвет – слишком уж стремительно идет день на уменьшение, он просто съеживается, как шагреневая кожа.
В темноте посидел неподвижно, боясь шевельнуться и разбудить Жигунова, спящего в смежной комнате.
Храпеть Шарабан научился знатно, демонстрировал это искусство на все лады – мог и сопеть по-комариному тонко, и реветь мог, как медведь, севший ободранной задницей на свежие костерные головешки. Стекла в оконных рамах в таких случаях, правда, не вылетали, но могли очень легко вылететь. Он и сейчас храпел, Серега Жигунов, сильно храпел, но стоило только Анисимову в таких случаях шевельнуться, как Жигунов это засекал и мигом обрезал свой храп, просыпался с вопросом: «Что случилось?»
Окно, наполовину прикрытое занавеской, было темным, мороз старательно разрисовал его диковинными махристыми растениями, в рассеивающейся атмосфере пространства, сдобренной храпом Жигунова, были слышны сиплые вздохи ветра, носившегося вокруг дома.
Было холодно. Анисимов поднялся, набросил на плечи плед, прошел к печке, кинул в нее несколько небольших поленьев. Под них подсунул клок газеты и подпалил туристской спичкой. Анисимов эти спички, похожие на файеры, привез с собою с Чуны, из поселка, в котором жили надзиратели. Очень удобная штука – туристские спички… Особенно для сырой тайги, когда не загораются ни простые спички, ни разные приспособления и материалы для розжига костров, не горит бумага, даже если она обильно полита керосином…
Газетный клок вспыхнул в одно мгновение, несколько цепких прозрачно-рыжих гимнастов проворно перепрыгнули на поленья, прошло немного времени, и огонь уже полыхал по всей печке, заняв кирпичную пещерку целиком.
Подтащив к печке табуретку, Анисимов уселся на нее, железной клюкой подправил поленья… Занятная штука – огонь, человек может смотреть на него часами, и огонь никогда не надоест, он просто не может надоесть. Как не надоедает бегущая вода. Человек готов смотреть на нее бесконечно.
Анисимов вздохнул, натянул плед поглубже на плечи. Эх, Настя, Настя…
Когда-то, в ее детстве, когда она была еще совсем маленькой, Анисимов со слезной нежностью наблюдал за тем, как она топает ножонками по квартире, слушал ее серебристый голосок, ее песни, представлял Настю взрослой и думал о том, что в будущем она станет надежной помощницей в жизни, даже защитницей, скрасит его старость, и ему делалось спокойно, тепло, как-то надежно… И что же в результате получилось?
От прежней Насти осталась только детская проворность и больше ничего.
Он поморщился, дернул головой, повел ею в сторону – жест был какой-то обиженный, – укутался еще глубже в плед и замер.
Прислушался – спит ли Шарабан? Тот спал. Храпел несильно, но все равно, если в зону его храпа попадет муха, то обязательно хлопнется на пол и задерет вверх лапки. Даже мышь может легко потерять сознание. Но существам побольше ничего не делалось – они оставались целы и невредимы.
Он сидел почти неподвижно, оживал только, когда надо было подкинуть немного дров в печку… Душистое тепло, пахнущее смолой, сушеной травой и цветами, понемногу наполняло дом.
Хорошо было сидеть вот так – неподвижно, погруженным в себя, греться у огня и ни о чем не думать, хотя думать надо было, и много о чем, – но не хотелось. Организм отдыхал.
Очнулся он, когда морозное окошко, разрисованное тропическими растениями, начало светлеть. Анисимов стянул с себя плед, аккуратно сложил его.
Из соседней комнаты продолжал доноситься храп, – Жигунов старался, он так ни разу не проснулся, Анисимов невольно позавидовал ему – крепкие нервы у мужика.
Когда он выглянул из дома, то почувствовал, что влажные губы его словно бы прилипли к чему-то железному, – а они прилипли к обычному морозному воздуху, – Анисимов поспешно втиснулся назад в сенцы, подождал несколько минут и снова распахнул дверь.
Лыжи его стояли на крыльце – специально оставил там, чтобы не размораживались, вынесенные на мороз из тепла, они скользят совсем по-иному, на них намерзает, обращаясь в железную крошку снег. Анисимов сунул в лямки ноги, подхватил мешок и, прежде чем двинуться к реке, огляделся.
Тяжелая холодная синева, заполнившая пространство, продолжала светлеть, то там, то здесь в ней вспыхивали мелкие искры, будто из огромной выси, из бездны небес на землю сыпалась алмазная пыль – признак того, что сегодня людям покажется солнце, и у Анисимова только от осознания лишь одного этого поднялось настроение.
Он вздохнул, ощутил, как от холода сильно заломило уши – слишком много хватил морозного воздуха, а надо быть осторожнее, приложил ладонь к губам, согревая рот, потоптался немного на
