что тот выехал на лошади еще до зари и что он сам провожал его. Хозяин гостиницы в таком случае выводил из конюшни лошадь жертвы и помещал ее в сарае за милю или две от дома, ключи же от этого сарая он всегда тщательно хранил при себе.
Когда нужно было доставить сена 0 этот сарай, он относил его туда сам. Перед тем как отделаться от лошади, он изменял ее приметы. Если у лошади был длинный хвост, хозяин его обрезал, или он укорачивал уши, или остригал гриву, или выкалывал глаз и делал таким образом лошадь неузнаваемой.
Томас из Рэдинга, предназначенный, как я уже сказал, к участи „жирной свиньи“, был помещен в злосчастную комнату, но спасся на этот раз от котла благодаря тому, что в тот же вечер туда заехал Грэй из Глостера.
В следующий раз Томас был помещен в ту же самую комнату, но прежде чем он заснул или даже просто согрелся, кто-то прошел через город, крича мрачным голосом, что Лондон горит и что пожар уничтожил дом Томаса Бэкета в Уэстчипе, равно как и много других на той же самой улице, и что с огнем пока еще не совладали.
Когда Томас из Рэдинга услыхал эти известия, он очень опечалился, так как он получил как раз в этот день от Бэкета большую сумму денег и оставил у него много своих бумаг, причем некоторые из них принадлежали королю. Не желая ничего слушать, он заявил, что он немедленно вернется в Лондон, чтобы посмотреть, что с ним стало. Затем он собрался и уехал. Эта помеха опечалила его хозяина.
— Но, — сказал он, — он расплатится со мной в следующий раз.
Богу было угодно, однако, чтобы на следующий раз злодеи опять потерпели неудачу из-за ужасного спора, который возник между двумя путешественниками во время игры в кости, так что злодеи сами позвали Томаса, который благодаря своему громадному авторитету один мог водворить спокойствие; а то иначе бы из-за этой ссоры хозяева могли понести большой ущерб.
В другой еще раз, когда Томас ночевал в той же самой комнате, он так плохо себя чувствовал, что попросил кого-нибудь побыть с ним ночью, так что еще и на этот раз хозяева гостиницы не могли осуществить своего зловещего плана. Но никто не может избегнуть злой участи, раз она ему предназначена, так как в следующий раз, несмотря на то, что при выезде из Лондона его лошадь, споткнувшись, сломала себе ногу, Томас, однако, нанял другую, спеша таким образом навстречу своей собственной смерти. Ничто не помешало ему добраться до Кольбрука в этот вечер, но сон до такой степени одолевал его, что он едва мог держаться в седле, и, когда он приблизился к городу, у него началось кровотечение из носу[41].
Наконец, он прибыл в гостиницу и был в таком подавленном состоянии, что не мог даже ничего есть. Хозяин и его жена, видя его таким печальным, пытались его развеселить, говоря:
— Боже мой, господин Коль, что такое с вами сегодня вечером? Мы никогда не видали вас таким печальным! Не угодно ли вам кварту горячего вина?
— С удовольствием выпью, — сказал он. — Если бы, к счастью, Том Дув был здесь, он меня, наверное, бы развлек; музыка была бы уже непременно. Мне очень жалко бедняка, что у него дела идут так плохо, но к чему тут слова? Все могли бы сказать то же самое. Нет-нет, тут не слова нужны, чтобы помочь человеку в подобном случае. Ему нужен другой род помощи. Так вот, у меня единственная наследница, моя дочь. Половина всего того, что у меня есть, принадлежит ей. Другая половина предназначена для моей жены. Почему же бы мне не сделать доброго дела еще для кого-нибудь другого? Право, мое состояние слишком огромно, чтобы принадлежать только двоим, а чего стоит наша религия без милосердия? По отношению к кому лучше всего проявить милосердие, как не к гражданам, впавшим в нищету? Мой добрый хозяин, принесите мне перо, чернил и бумаги, я хочу немедленно написать несчастному Тому Дуву. Я хочу дать ему что-нибудь. Благодеяния, которые совершаешь своими собственными руками, всегда доходят по назначению. Бог знает, сколько времени мне остается жить.
На что его хозяйка отвечала лицемерно:
— Поверьте мне, господин Коль, что по всем человеческим соображениям вам предстоят еще долгие годы жизни.
— Однако, бог знает, почему, — сказал он, — я чувствую такую тяжесть на сердце, как никогда еще в жизни.
Когда чернила, бумага и перо были принесены, он стал писать следующее.
„Во имя господа, аминь. Я отдаю свою душу богу, свое тело — земле и завещаю свое состояние в равных частях жене моей Элеоноре и Изабелле, моей дочери. Я даю Томасу Дуву из Экзитера сто фунтов стерлингов, нет, это мало, я даю Томасу Дуву двести фунтов серебром, которые должны быть ему выплачены моей женой и моей дочерью по его требованию“.
— Ну, что вы на это скажете, хозяин? — сказал он. — Разве это плохо? Прочтите.
Хозяин, прочитав, сказал:
— Что вы сделали, господин Коль! Вы говорили, что вы хотите написать письмо, но, мне кажется, что это завещание. Зачем это? Слава богу, вы проживете еще много лет.
— Это верно, — сказал Коль, — если господу богу будет угодно, но эта бумага не может сократить моей жизни. Ну, неужели, действительно, я написал завещание? Клянусь вам, я хотел только написать письмо, но то, что вышло у меня из-под пера, это бог внушил мне. Посмотрите еще раз, хозяин, сказано ли там, что Дув получит двести фунтов, когда он их потребует.
— О, да! — сказал хозяин.
— Тогда все правильно, — сказал Коль, — я оставлю так, как оно есть: я не хочу больше ничего туда прибавлять.
Он сложил бумагу, запечатал ее, сказал своему хозяину, чтобы он отослал ее в Экзитер, и хозяин обещал; но Коль не удовлетворился этим. Несколько времени спустя он приказал разыскать кого-нибудь, кто бы отнес письмо. Потом, печально усевшись на старое место, он вдруг принялся плакать, и, когда у него спросили о причине, он так ответил:
— Я совершенно не знаю причину моих опасений, но мне приходит на ум, что, когда моя дочь увидала, как я отправляюсь в это последнее путешествие в Лондон, она опечалилась и шумно умоляла меня остаться. Я насилу отделался от этой маленькой плутовки; она
