познакомлю.
— С… С тем, кто нарисовал это? — с трудом отрываясь от созерцания, спросила фройлян Рюэгг.
— Нет, с другим. А через него и с этим познакомимся, если хочешь.
— Я не знаю, хочу ли.
— Вот и подумаешь.
В другом зале, свежевыбеленном, скандалили художники, которых оттесняли трое латышских стрелков.
— Погодите. Подумайте лучше, не спешите, — уговаривал старший из латышей.
— Что, Кюзя, рвутся в бой?
— А, Александр! Рвутся — не то слово.
— А ты?
— А я сопровождаю Соколова. Знаешь такого?
— Это брата Кляйнмихеля-то? Знаю.
— Всех ты знаешь… Познакомь с девушкой, если, конечно, можно.
— Изволь. Это Кюзя Берзиньш, латышский стрелок, а это — Анна-Луиза Рюэгг, сотрудница Коминтерна.
— Я, пожалуй, напишу рапорт о переводе в Коминтерн, — сказал Берзиньш.
Анна-Луиза протянула руку, которую латыш почтительно пожал.
— А вот и художник! — Берзиньш извинился и поспешил навстречу парочке — маленькому плотному Максимилиану Леонардовичу и высокому, худому Петру Леонардовичу.
— Они братья? — тихонько спросила фройлян Рюэгг.
— Самые настоящие. Только фамилии разные. Низенький — Кляйнмихель, потомственный путеец. Высокий — Соколов, кремлевский портретист.
— А почему Соколов? Это из эээ… Горького, да, гордый сокол?
— Возможно. Хотя он поменял фамилию в августе четырнадцатого.
Художники, ведомые Берзиньшем, прошли в пустой зал. За ними прошли и Арехин с фройлян Рюэгг. Остальных решительно отсекли два латышских стрелка.
Все пятеро вышли на середину зала.
— Нет, — с сожалением вздохнул Соколов.
— Что, не нравится? — Кляйнмихель обернулся и подмигнул Арехину. — Маловата избушка?
— Напротив, велика. Всю галерею мне не поднять и за пять лет.
— Кто говорит о всей? Тебе предлагают один зал. Чем зал-то не нравится?
— Соседством. Я не хочу, чтобы мои полотна находились рядом с этой… с этой пачкотней. Нет, решено — я беру зал в галерее Третьякова.
— Но там нет свободного зала.
— Будет. Выберем картины попроще, послабее и перенесем сюда, вот именно — сюда, — он рукой обвел пустые стены. — Может, пачкуны чему и научатся.
— Послабее, значит, сюда, а тебя — туда?
— Ирония здесь неуместна. Третьяков, я имею в виду Павла Михайловича, поддерживал многих, а ведь известно — много званых, да мало избранных. И вообще — иные нынче времена.
— Настолько иные, что я бы на твоем месте библию не цитировал.
— Это ты на своем месте не цитируй. Я художник, для меня Библия — субъект народного творчества, а не священная книга.
Они пошли к выходу из зала.
— Вон, видишь, квадрат нарисовал и тоже — художник! Значит, здесь буду я, а совсем рядом — квадраты, треугольники, круги…
— Вы не считаете черный квадрат картиной? — несмело спросила Анна-Луиза.
— Э… простите?
— Ты, конечно, волен выбирать зал для своих творений, но вот не узнавать старых знакомых нехорошо. Особенно для портретиста. Неужели забыл Сашку Арехина?
— Ах, Александр… Да, да, помню, конечно, мы виделись…
— Мы виделись, Петр Леонардович, в девятьсот восьмом году, мельком. Вы тогда портрет моей матушки писали…
— Да, да, вспомнил, разумеется, вспомнил, — но о матушке не спросил ничего. Действительно, иные нынче времена.
— А барышню ты видел, когда писал совсем недавно английского писателя Уэллса.
— Фройлян Рюэгг я прекрасно помню, — сказал художник. — А мое «простите» относится не к нашему знакомству, а к предмету обсуждения. Говорить о квадратах, хоть черных, хоть зеленых, хоть в горошек — увольте. Впрочем, быть может вы — он посмотрел на Арехина, — вы другого мнения?
— Я не художник, — ответил Арехин.
— Сашка, то есть давно уже Александр Александрович — лучший следователь московского уголовного сыска, и если твою картину вдруг украдут, он непременно ее вернет, — сказал Кляйнмихель.
— Мои картины никогда воровать не станут.
— Ты хоть понимаешь сам, что сказал? А, ладно, идем в галерею Третьякова, — и братья в сопровождении стрелков пошли к выходу.
Художники тут же кинулись в опустевший зал с девственными стенами. Публика пошла посмотреть, как это — работать художником. Арехин и Анна-Луиза остались одни перед Черным Квадратом.
— Ну… А ты что скажешь?
— Не нужно, не смотри, — Арехин повел ее прочь. — Один мудрец сказал: если долго вглядываться в бездну, бездна начнет вглядываться в тебя.
— Ты их видишь? Чудовищ бездны?
Они вышли на свежий воздух. Сияло солнце. Кляйнмихель с братом и латышами рассаживались в сани. Лошади были средненькие, даже хуже, и Анна-Луиза увидела, как изменился в лице Соколов при виде Фоба и Дейма, на которых Трошин подъехал прямо к ним с Арехиным. Забираясь в возок, она опять спросила:
— Ты их видишь? Мне это важно.
— Для этого я даже не нуждаюсь в «Черном Квадрате», — нехотя ответил Арехин.
2
Перестук колес, проплывающий за окном пейзаж, аромат чая пополам с лимоном, гаванская сигара, ещё не раскуренная, добротная кожа дивана — всё настраивало на мирный лад.
И зря.
Потому что ехал он в вагоне главного военачальника страны, командира всех солдат, бронепоездов, кавалерии, артиллерии и что там ещё осталось. Местоблюстителем. Сам Троцкий ехал в десяти верстах позади. Если вдруг устроят засаду на Председателя Реввоенсовета, тут он с бронепоездом и подоспеет. Бог из Бронепоезда. Или назад поедет, смотря по обстановке. Потому нужна дистанция.
Рассвет начал свою художническую работу — наносить краски на холст небосвода. Арехин встал с дивана и опустил на окно штору. Так-то лучше.
Вот, едет в Воронеж, в родные места. Но гонят его не детские воспоминания, не досужий интерес, а — служба.
Итак, он отвез Анну-Луизу на службу, затем направился в МУС. Прибыл ровно в полдень. А задание уже поджидало его, как ревнивая жена припоздавшего мужа. Срочно, просто немедленно следовало ехать в Воронеж, где несколько дней назад пропали полотна Третьяковской галереи общим числом четырнадцать. Полотна были присланы вместе с агитпоездом «Октябрьская революция» и оставлены для воодушевления и просвещения. Местные власти смиренно и раскаянно признавали свое бессилие, и слезно умоляли прислать настоящих московских сыщиков, бо в Воронеже таких на службе нет. Белые придут — красных постреляют, красные придут — белых постреляют, откуда ж сыщикам взяться. Сам начальник губчека товарищ Валецкис просит помочь кадрами.
Вот товарищ Троцкий и предложил послать Александра Александровича Арехина — пусть, мол, отдохнет от московской суеты, поживет в
