сейчас он не очень умен. И сделает это только для того, чтобы доказать мне, что может. Это развлечет его, если он причинит мне столько боли. У меня нет выбора. Я открываю рот.
Влажный, жирный комок слюны попадает мне на язык, скатываясь к задней стенке горла. Она теплая, отвратительная, склизкая… о, боже. Это не слюна. Это мокрота. Он только что выплюнул мокроту мне в рот.
Его пальцы впиваются в мои щеки еще сильнее, неровные края обкусанных ногтей впиваются в кожу. Я бы все отдала, чтобы закрыть рот, но не могу: он так крепко сжимает мое лицо, что это становится невозможным.
— Глотай, — рычит он. — Проглоти то, что я тебе дал, или заставлю тебя жалеть об этом до конца твоей жалкой гребаной жизни.
Сердце бешено колотится в груди.
Желудок скручивается.
Комок мокроты застрял у меня в горле, густой и вязкий.
О, боже, кажется, меня сейчас вырвет. Я…
Горячая струя рвоты вырывается из ниоткуда. Времени на то, чтобы сдержаться, нет. Да и что я могу сделать, когда мои руки прижаты к бокам, а его чудовищный вес давит на меня? Я нахожусь в его власти. В темноте я не могу разглядеть его лица, когда меня выворачивает на себя и на него, но я прекрасно слышу его мерзкие ругательства.
— Блядь! Какого хрена? Боже, ты отвратительна. Грязная маленькая сука. Ты еще пожалеешь, что не сделала этого. Ты…
— Милая?
Я вздрагиваю, раскачиваясь из стороны в сторону. Откуда это движение? Смятение затуманивает мой разум. Он меня трясет? Я вижу его руки. Я могу…
— ПРЕСЛИ!
Очнувшись, я резко сажусь, глотая воздух, как будто только что всплыла на поверхность после глубокого погружения. Моя кровь бурлит в панике, взбудораженная большой дозой адреналина.
— Ты в порядке, милая? — спрашивает обеспокоенный голос в тусклых вечерних сумерках. Это мой отец. Судя по напряжению в его голосе, он уже знает, что со мной не все в порядке.
Во рту сухо, как в Сахаре; язык прилип к небу так, что вкусовые рецепторы кажутся ободранными, когда я отдираю его, как липучку.
— Который час? — хриплю я.
Я здесь уже три дня. После той стычки с Паксом в машине папа велел мне вернуться в Нью-Гэмпшир, и я послушалась. Как жалкая маленькая трусиха, которой и являюсь, я побежала домой к отцу, поджав хвост. Начало учебы в колледже должно было стать для меня побегом. Новым захватывающим приключением. Конечно же, это должно было стать причиной никогда не возвращаться в этот ужасный дом в этом ужасном городе, но в итоге, когда мне нужно было где-то спрятаться, идти было некуда. Я выпрыгнула из котла прямо в пылающий адский огонь.
— Почти половина шестого, — шепчет папа.
Обычно в это время он в ресторане, готовит пасту к ужину, но сегодня понедельник — единственный вечер недели, когда ресторан закрыт. Отец убирает прядь волос с моего лица, заправляя ее за ухо. Теперь, когда у моих глаз было время привыкнуть к угасающему дневному свету, я вижу немного лучше.
Мой отец сидит на краю дивана в гостиной, бледный как призрак, два синие пятна теней прочерчивают кожу под его впалыми глазами. Он похудел, с тех пор как я уехала в «Сару Лоренс». И еще больше, с тех пор как я рассказала ему о ребенке.
Я потираю висок и бровь, пытаясь унять головную боль. Но вместо того чтобы ослабнуть, она заметно усиливается под кончиками моих пальцев.
— Когда ты в последний раз ел, пап? — спрашиваю я.
Он качает головой.
— Я плотно пообедал, детка. Бургер из «Сэма». В прошлом месяце они снова включили в меню картофель фри в виде спиралек.
Я сужаю на него глаза.
— Лжец.
У него отвисает челюсть.
— Зачем мне врать об этом? Этот картофель был очень популярен. Люди сходили с ума, когда его убрали из ме…
— Ты не ел бургер на обед, — говорю я, прерывая его. — Ты весь день не выходил из дома.
— Откуда тебе знать? Ты же спала.
— Легкий ветерок разбудит меня, папа. Я бы услышала, если бы ты куда-то ушел. Когда ты в последний раз ел настоящую еду?
Он хмурится, поднимаясь на ноги.
— Кто бы говорил. Что ты сегодня ела?
— Еда для меня сейчас, по сути, яд. У меня есть оправдание.
— О? Ты думаешь у меня его нет?
Вот оно, на кончике моего языка: «Ха! Ну, давай. Удиви меня. Что это за оправдание?» Но я уже знаю, в чем дело. Его сына только что осудили по нескольким пунктам обвинения за изнасилование и покушение на убийство. А дочь, которую, по его мнению, он не смог защитить, только что появилась на пороге его дома, беременная и периодически впадающая в истерику.
В общем, жизнь у отца тоже не из легких.
— Знаешь что? — говорит он. — Я приготовлю суп. Мы оба поедим, хорошо? — Он похлопывает себя по карманам, рассеянно оглядываясь по сторонам, как будто положил куда-то что-то важное и не может найти. Затем, кажется, осознает, что делает, и снова обращает внимание на меня. — Куриный подойдёт, милая?
Я киваю, снова опускаясь на диванные подушки.
— Да, конечно. — Но я не уверена. В моем голосе звучит сомнение. После того сна, который я только что видела, мысль о том, чтобы положить что-нибудь в рот и проглотить, вызывает у меня желание броситься к унитазу.
— Я сбегаю в магазин за припасами. Сухие крекеры? Хлеб? Что-нибудь еще на твой вкус? Только скажи, и я принесу тебе все, что захочешь. Как насчет печенья из той пекарни, которая тебе так нравится на другом конце города? Если я потороплюсь, то успею до их закрытия.
Суета.
Последние три дня он только и делал, что суетился. Я понимаю, что папа хочет как лучше, но только сводит меня с ума. Все мое терпение уходит на то, чтобы не наброситься на него. Он просто пытается помочь. Если я буду с ним резка, то только еще больше причиню ему боль.
— Просто крекеры. — Я слабо улыбаюсь, кладя руку на живот.
Папа улавливает это движение, его взгляд скользит по руке, которая теперь обхватывает мой живот, и горячая, острая струя кислоты обжигает заднюю стенку моего горла, вызывая у меня желание блевать снова. Я тут же меняю положение, хватаю мобильный телефон и пульт от телевизора, по одному в каждую руку.
— Теперь уже недолго, — говорит папа. — Это естественно, что ты так делаешь. Это нормально — чувствовать…
Я не хочу знать, что, черт возьми, нормально чувствовать. Все это
